Ямщина - Михаил Щукин

Пришлось сделать большой крюк, но и в этот раз на подходе к заимке он наткнулся на людей. Еще поплутав, Ваня-конь догадался: заимку обложили со всех четырех сторон, но чего-то выжидали и вплотную к ней не подходили. Он отыскал маленькую ложбинку, ползком пробуровил ее на животе до самого забора и перемахнул через него.

— Давайте вашу девку, я ее тем же макаром выведу, — Ваня-конь замолчал, ожидая решения.

— Буди ее, — Боровой локтем толкнул Петра в бок, — и сам уходи с ней.

— А ты?

— Я слуга государев, мне отсюда хода нету. Иди, буди.

Петр помедлил, раздумывая, нерешительно шагнул к двери и остановился, взявшись за скобу. Не оборачиваясь, твердо произнес:

— Я остаюсь.

— Не дури, парень, — резко возразил Боровой, — тебе никакого резона нет голову свою подставлять…

— Я остаюсь! — и Петр, крепко прихлопнув дверь за собой, словно отсек все ненужные разговоры.

Едва он вошел в дом, как сразу же натолкнулся на хозяйку. Она стояла над плошкой с сальной свечой и чиркала спичками, которые вспыхивали и гасли. В короткие промежутки, когда озарялось ее лицо, было видно, что она что-то шепчет, беззвучно шевеля губами. Наконец спичка загорелась, от нее занялся фитиль оплавленной свечи; хозяйка осторожно подняла плошку, осветила Петра и ровным, деревянным голосом сообщила:

— Девка ваша рожать собралась.

— Как рожать? — опешил Петр.

— Обыкновенно, как бабы рожают. Таилась от всех, а сама на сносях. Растряслась на коне-то, вот и началось раньше сроку. Иди, полюбуйся…

Она двинулась в глубь дома, держа перед собой плошку. Петр пошел следом за ней и услышал протяжный, сдавленный стон, который доносился из боковушки, куда вечером определили занемогшую Феклушу. Неверное пламя свечи покачивалось, бросая по стенам шевелящиеся тени, фитиль чуть слышно потрескивал. Хозяйка, войдя в боковушку, поставила плошку на подоконник, и Петр, не перешагивая через порог, увидел измененное от боли лицо Феклуши, покрытое крупными каплями пота, и ее глаза, расширенные до невозможности и до краев наполненные страданием. Феклуша тоже его увидела и, прервав долгий стон, выкрикнула:

— Петр Алексеич, уйди Христа ради… Уйди!

Повинуясь, он так и не переступил порог, попятился назад, натолкнулся в потемках на проснувшегося хозяина заимки, оттолкнул его и выбрался на крыльцо. Боровой и Ваня-конь стояли на нижней ступеньке, ожидая его, но не успели даже ни о чем спросить — через высокий забор в разных местах мелькнуло несколько быстрых теней. Ваня-конь молнией метнулся к забору, и в руках у него тут же оказалось ружье — видно, заранее переброшенное на двор.

— За дом, быстро за дом! — скомандовал Боровой Петру, — держи ту сторону!

А сам, вскинув ружье, выстрелил. В ответ вразнобой захлопали револьверы. Еще несколько теней скользнули через забор и рассыпались, укрываясь за углами конюшни и бани.

Петр кинулся, огибая дом, на противоположную сторону и только обогнул угол, как столкнулся, лицом к лицу, с одним из нападавших. В полусумраке блеснули оскаленные зубы, и Петр, почти не размахиваясь, тычком, впечатал в них приклад ружья. Заваливаясь от удара на спину, нападавший успел нажать на курок револьвера, и пуля, цвиркнув у самой щеки, сбила с головы Петра шапку. Петр еще раз впечатал приклад в распластанное перед ним тело и не услышал, а руками ощутил, как хрустнули кости. Выдернул револьвер из безвольно отброшенной на сторону руки и в два прыжка укрылся за жердями, которые стоймя были прислонены к глухой стене дома. Вслед ему — несколько выстрелов. С сухих жердей полетела тонкая кора и осыпала голову.

Петр раздвинул жерди, приник к узкой щели и огляделся. Потемки совсем поредели, и в прозрачной синеве уже хорошо было видно: забор с подтаявшими шапками снега между кольев, разлапистые ели, почти вплотную примыкавшие к забору, и светлеющее небо в проемах между деревьев. Но вот над кольями показалась голова — Петр сразу же выстрелил. Голова исчезла. И еще несколько раз попытались одолеть забор, но Петр не медлил, стреляя на упреждение, не давая даже подняться над кольями. Ни страха, ни азарта боя у него не было — он будто исполнял работу, к которой не лежала душа, но которую просто необходимо было сделать. Прислушивался — что творится с другой стороны дома? Там шла настоящая пальба. Но и сквозь эту пальбу, сквозь толстые бревенчатые стены дома громко прорезался вдруг отчаянный женский крик, словно острым ножом проткнул все иные звуки. Петр вздрогнул. Крик, не переставая, длился и вдруг оборвался разом, как срезанный.

«А ведь она из-за меня, из-за меня сюда кинулась, даже будущим ребенком рискнула! — эта мысль, не покидавшая Петра с тех пор, как он увидел расширенные, наполненные болью глаза Феклуши, прорезалась вдруг по-особенному пронзительно. — Из-за меня! И что сейчас с ней?»

Выстрелы с другой стороны дома стали доноситься реже, реже и скоро совсем стихли.

В тишине громко прозвучал из-за забора громкий, хрипловатый голос:

— Эй, за жердями, вылезай наружу! Отдашь тетрадь — и разойдемся по-мирному! Ты один остался, всех остальных ухлопали!

«Неужели всех?» Петр вслушивался, ожидая выстрелов, криков, но ответом ему была непривычная после пальбы тишина. Он выжидал, не подавая голоса, и зорко наблюдал за кромкой забора — не высунется ли кто, пользуясь передышкой. Вдруг жерди с грохотом полетели вправо и влево, Петр попытался схватить их и удержать перед собой, но сверху, прямо на голову, на него кто-то рухнул и подмял под себя.

27

Мягкая, влажная трава холодила ноги. На траве густо лежала роса и казалось, что до самого берега Уени земля осыпана неведомым семицветьем, которое вспыхивало и искрилось до рези в глазах под утренним, только что проснувшимся солнцем. Вместо следов оставалась позади темная извилистая полоска. А вот и берег, серый песок стекает к самой реке и следы на нем — четкие, глубокие. Вода в Уени теплая-теплая. Течет меж пальцев, тоже вспыхивает, искрится и звенит, звенит легким, серебряным звоном. И звон этот, и теплая, утекающая вода будто вымывают боль из тела, и оно становится легким, почти невесомым, готовым подняться и взлететь над росной травой, над серой полоской песка у берега, над всей Уенью, извилисто текущей между ветел и кустов белой, будто накрытой снегом, черемухи.

И Феклуша взлетела. Поднялась не только над Уенью, но и над Огневой Заимкой и над всей округой, увидела сверху церковный купол, горящий над ним в солнечном свете крест, облегченно вздохнула и открыла глаза, избавляясь от забытья, в которое опрокинула ее нестерпимая боль.