Центр - Александр Морозов

— Это больному… На фрукты. — И незаметно удалился. Никто из присутствующих не выказал никакого оживления по этому поводу, никто из присутствующих не мог себе представить, что этим жестом Кюстрин перечеркнул для себя голубую мечту — отпиться дешевым южным винцом, Кюстрин имел хорошие манеры, а от них не избавишься, это как психика, внутри действует, нас не спрашивая.

На Ольшанскую страшно было смотреть.

Катя поняла, что ей не время и не место о чем-либо говорить. Регина почему-то окончательно решила про себя, что никогда не выйдет замуж. Мужчины и все, связанное с ними, по-видимому, были рассчитаны по каким-то другим чертежам, нежели она. Так она маме всегда и говорила, та молча признавала, что она права, и незаметно плакала, понимая, что ничего не может изменить. Одна только Свентицкая, самая молодая из всех, предчувствовала, что должно произойти что-то еще.

Толик переспросил Ольшанскую, и она повторила:

— Да, начал заговариваться. Меня то узнавал, то принимал за какую-то Грановскую.

Толик сказал:

— Это ничего. У вас с ним все будет. А этого «дядю достань воробышка» я знаю: это Коля-маленький, — а потом повернулся и быстро вышел, даже не закрыв входную дверь.

Громила, проходящий в пивных кругах под ласковым наименованием «Коля-маленький», вполне уже отошел от небольшой встряски, пережитой им около часа назад, он стоял с теми двумя и еще с двумя, и с тремя, словом, посреди гурта; между кружек пива и рыбьих ошметов распластанной лежала картонка с расчерченными на ней квадратами и шашками на некоторых из них. Коля-маленький играл в поддавки.

Анатолий Хмылов подошел к играющим, втерся в самую середину гурта и спокойно, как бы не понимая всей бесцеремонности своего поведения, в упор разглядывал их.

Наконец те двое, что сопровождали громилу до Диминого двора, что-то сообразили, и среди компании прошелестело:

— Брат, братан того…

Играющие наконец оторвались от доски-самоделки и так же спокойно и выжидающе, как и он, посмотрели на Толика. Из задних рядов гурта передали открытую бутылку портвейна и стакан, кто-то над головами кого-то налил в стакан вина и протянул Толику:

— Махни.

Толик взял стакан и выплеснул вино на шашечную картонку. Все замерли, никто не сдвинулся с места, не потянулся вытереть расползающиеся по картонке мутные змейки… Если бы он не совершил более ничего, если бы просто стоял, просто промедлил бы несколько мгновений… достаточно было бы чьего-то знака, не обязательно даже Коли-маленького, и на него кинулись бы всем скопом — затоптать, изувечить…

Но Толик поднял пустой стакан вверх и посмотрел его на свет, как бы проверяя, действительно ли он пуст. Затем он поставил стакан на стойку и с размаху всадил в него кулак. Снова поднял кулак, одетый в стекло, и оценивающе прикинул: кулак вошел только на треть. Тогда он ударил дном стакана о стойку, и, удовлетворенный, убедился, что кулак вошел в стакан плотнее. Намертво.

Никто не двигался. Когда человек что-то делает, тем более что-то непонятное, ему дают довести это до конца.

Толик ударил без замаха. По-боксерски резко выбросил вперед страшно сверкнувший цилиндр с вправленным в него кулаком и резко врезал им точно в основание переносицы Коли-маленького. Заливаясь кровью, гигант закрыл двумя руками разбитое лицо и рухнул на стоящих сзади.

Толик повернулся и через всю пивную пошел к выходу. Перед ним расступились.

XLI

Звонил Ростовцев и, выслушав от Виктора, как было дело, произнес несколько фраз, которые не в любом обществе воспроизведешь. Катя Яковлева выдержала конкурс блистательно, представленный ею план будущих работ сектора информации произвел на руководство неотразимое впечатление, решением конкурсной комиссии она становилась полноправным завсектором. Из разговора Виктор понял, что она использовала его материал не для общего развития своей темы, как он с ней договаривался, а полностью, практически один к одному.

— Что у тебя еще осталось? — кричал Ростовцев в трубку.

Карданов ответил, что осталась вторая, гораздо более обширная, чем первая, часть написанного им в командировке.

— О чем ты? — спросил падающим голосом Ростовцев.

Карданов объяснил, что во второй части дан общий анализ самого понятия научно-техническая информация, изложены соображения о причинах и смысле информационного взрыва и тому подобных вещах.

— Это же философия! — взвыл Клим Данилович. — Это же хорошо и отлично, но только как приложение. Ты понимаешь? Как приложение к первой, д е л о в о й, части. А ее Яковлева уже использовала на все сто. Что же ты теперь представишь?

Звонил редактор и сказал:

— Старик, это не телефонный разговор, но я тебя решил заранее предупредить. Помнишь, я тебе говорил, что есть закавыка и надо бы дождаться главного? Впрочем, наверное, уже и тогда было поздно. Ты понимаешь, что с этим местом получилось, — продолжал редактор, — тут появилась одна мадам, мы ее знаем по публикациям, пишет так себе, в основном по классу «надо бы хуже, до некуда», но иногда бывают всплески. Она об этом симпозиуме в газете уже целый подвал отгрохала и, должен тебе сказать, весьма приличный. Но дело даже не в этом. Тут, понимаешь, у меня такое впечатление, что все это через Вику Гангардт шло, в общем, ее представили уже главному, и у меня неслабое впечатление, что у него все решено. То есть что у этой мадам все на мази.

Карданов негромко, как бы сам для себя, продекламировал:

— «Знаю, каждый за женщину платит. Ничего, если пока тебя, вместо шика парижских платьев, одену в дым табака».

— Что вы говорите? — спросил сосед по квартире.

— Стихи Маяковского, — ответил Карданов и пошел в больницу, где лежал его друг, Дима Хмылов, со вчерашнего дня муж Нели Ольшанской.

Впрочем, путь его пролегал через площадь, названную именем человека, который твердо знал, что каждый за женщину платит, хотя, видимо, и сам Владимир Владимирович не подозревал, в каких формах будут иногда осуществляться в будущем подобные «платежи».

«А что же? — бормотал Карданов. — В конце концов, я ее приглашал когда-то кататься на теплоходе, она имеет право, а о Наталье и говорить нечего: одинокая женщина, кто ее пожалеет, кроме Вики Гангардт? Она терпела меня пять лет, правда, и я ее терпел, но ведь у нас всеобщая дружба».

К Хмылову не пустили: Димино состояние было серьезнейшим. В больничном вестибюле Виктор столкнулся с Ольгой Свентицкой, которая и рассказала ему со слов Нели Ольшанской о том, как Вика Гангардт устроила в журнал бывшую жену вместо бывшего мужа. Свентицкая на это ответила, что Карданов ей друг, и место простого редактора в таком тощем журнале не для него. Он ждал звонка Марины, а она не звонила, и это звучало громче, чем все остальные звонки, вместе взятые. А вместо Марины позвонил Ростовцев. Он сказал, что для начала решено провести расширенное заседание на общественных началах, чтобы все, что на нем прозвучит, имело бы пока статус выступлений «в неофициальном порядке». Это уж так, мол, и полагается. И этому быть завтра. Но через неделю состоится и официальное…

— Что? — спросил Карданов.

— Решение уже принято, — ответил Клим Данилович, — но это не телефонный разговор.

Ростовцев неважно себя чувствовал, поэтому у него встречаться было нельзя: жена и теща все время старались бы сократить деловую беседу. Карданов пригласил к себе, и Клим Данилович сразу же согласился приехать.

— Кстати же, мне кое-что из ваших публикаций надо просмотреть. И из наших первых сборников — помните? — тех самых.

Часа два он просматривал, а Карданов присутствовал, стараясь отсутствовать и не мешать. И вот они договорились обо всем. Ростовцев остался доволен (просмотренными материалами), через неделю предстояло начинать реальную жизнь, то есть Карданова начнут брать в официальный оборот, а вот завтра, на неофициальном, а поэтому очень разношерстном по представительству сборище он должен быть заявлен для так называемой широкой научной общественности, должен прозвучать, и это будет началом его обкатки для будущего — через неделю — представления на должность. На почти вызывающую по ответственности, невероятно звучащую для находящегося не у дел человека должность: начальника информационного Центра при создаваемом на базе Академии наук и Госплана межотраслевом Совете по производительности труда.

Ростовцев выглядел осунувшимся и измотанным, но — удивительным образом — одновременно и помолодевшим. Ведь все, что в последние месяцы происходило вокруг него и через него, — все это в конечном счете и упиралось в проблему его жизни как ученого: в производительность труда… И НТР, о которой на все голоса заговорили со всех сторон — и даже не сразу разберешь, кто громче, консерваторы, разумеется, бывшие, или радикалы — сама эта непрерывная, уже лет тридцать окружавшая всех, как воздух, революция служила ведь в конечном счете все тому же: росту производительности труда. Повышению темпов этого роста. И когда весной с самой высокой трибуны прозвучало, что технология разливается эволюционно, то ученые мужи, даже самые преуспевшие и прочно окопавшиеся, а потому и давненько уже благодушествующие, оказались перед дилеммой: как же так, ведь происходит научно-техническая революция, а плоды ее — новые технологии — созревают, то есть доходят до общества, лишь эволюционно? Революция — в возможностях. И эволюция — в их использовании.