Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

— Два человека нужны, да?

— Да, два.

— Рохаса возьму с собой.

— Очень хорошо.

— Когда отправиться? — Прежний энергичный Зе был перед всеми. Он не обращал внимания на осуждающие взгляды.

— Как только стемнеет.

— Понимаю, конселейро. Сложное и почетное это де­ло, и лучше меня никто не вырастит мальчиков, так, конселейро ?

— Да.

— Именно поэтому я отправлюсь с ними.

Покоробило канудосцев от его слов, не понравилось решение Зе беззаботно оставить город перед неизбежным сражением... Даже Мариам растерялась.

— Я-то чем провинился перед вами, конселейро? — Голос Рохаса дрожал, и, волнуясь, он впервые произнес длинную фразу: — Чем я хуже других, по-вашему? Тру­диться не умею или с врагом биться? Раны у меня давно зажили, и, в отличие от кое-кого, ни жены у меня, ни де­тей, чтоб увязаться за ними.

— Ты отправишься со мной. — Зе побледнел, но отшу­тился: — Чем я хуже тебя? Тем, что ран не имел? И я мог их получить, и если отправлюсь с женщи­нами...

Но Рохас презрительно, безжалостно бросил:

— У тебя дареная жизнь...

Рука рванулась к мачете, но Зе сдержал себя.

— Не все обстоит так, как тебе представляется, Ро­хас, — тихо проговорил Мендес Масиэл, еле давалось ка­ждое слово. — Очень вероятно, что каморцы нападут на вас в пути, и, как знать, не тебя ли ждет самая жестокая схватка...

— Я в Канудосе хочу погибнуть.

— Стыдись, Рохас...

Пастух смущенно опустил голову.

Вечерело, сонные куры забирались на низкорослые деревья.

— Птиц заберите с собой. И на новом месте пусть пе­тух будит вас на заре, — конселейро слабо улыбнулся. — Весь скот увезите и десяток лошадей... на двух плотах разместятся. А теперь присядем, помолчим... так при­нято перед разлукой... попрощаемся, когда стемнеет, кто как захочет...

До наступления темноты избегали смотреть на мате­рей, жен, детей, сидели удрученные, а когда встали, в сгустившихся сумерках ясно было видно — окаменели люди душой... А потом совсем стемнело, и, казалось, все пришло в движение; казалось, люди утешали друг друга, плакали, причитали, затаив дыхание, обнимали близких, вбирая в себя знакомое родное тепло, нежно, бережно гладили притихших детей по головке прохладными за­скорузлыми, как кора, руками, целовали в лоб, кто-то тайком осушал слезы; смешалось все в кромешной тьме, люди будто ласкали друг друга, и те, что оставались, с надеждой опускали руку на плечо соседа, с верой смот­рели на сограждан, притихшая река не перекрывала шо­роха шагов, движения, печаль и ласка проникли в души, и если кто-то задевал ненароком другого, улыбался ему виновато — так казалось Доменико, в самом деле каза­лось так в сплошной темноте.

...Ничего похожего не происходило, недвижно стояли люди, безмолвно.

Удалились плоты, и все обернулись к конселейро, по­светили лучиной в лицо — не дышал конселейро.

Опустили головы, поникли понуро — дети, матери, жены реке беззащитно доверены были и, наверно, навеки потеряны. Дон Диего, и странный, и чуждый, предал всех, скрылся позорно, исчез... Зе Морейра, первый ва­кейро, им примером служивший недавно, умом и десни­цей опорою бывший, совсем изменился, уклонился от битвы... И каатинга, надежда, защита былая, бессильно лежала... Мануэло, веселый вакейро, замучен был в пыт­ках... И другой настоящий вакейро, безответный Рохас, трудяга, против воли покинул их город... А воплощенье их единенья, укреплявший словом их дух, конселейро, их вера, не дышал уже более. Лежал на родной земле Канудоса, обратив лицо к небу.

И ВСЕ ЖЕ СЛАВНО БИЛИСЬ КАНУДОСЦЫ

Поздно уразумел полковник Сезар, что не следовало ясным белым днем вести корпус за каатингу. Уверен был, что численным превосходством и отличным воору­жением повергнет канудосцев в страх, что ему тут же вы­дадут главарей за обещание сохранить жизнь остальным, и сдадутся, побросают оружие к его стопам. Да только кто дал вести переговоры! Едва корпус перебрался через полегшие заросли и двинулся бравым маршем к неведо­мому Канудосу, как дула укрывшихся за пригорками ка­нудосцев холодно нацелились на пришельцев, и что с то­го, что негодные были ружья, устаревшие, — пуля, миновав того, в кого целились, все равно попадала в ко­го-либо еще: плотно сомкнув ряды, шли каморцы. И рассыпался корпус — без всякого приказа разбежались храбрецы, укрылись за редкими деревьями, кинулись на землю, притаились и, с опаской поднимая голову, устрем­ляли к пригорку по-ящерьи застывший взгляд. При­знаем, не очень трусили — если пуля свистела рядом, утыкали голову в землю. Потом навалилась тишина, и, забыв об осторожности, привстали, с интересом озираясь по сторонам, нетерпеливо ждали ночи, все надежды воз­лагая на ночь, не ведая, что и канудосцы надеялись на ночь; изредка то над одним пригорком, то над другим показывалась пастушья двууголка, и на нее направлялись ружейные дула. Незаметно вошли во вкус безответной стрельбы, не ломая головы над тем, почему канудосцы не стреляют, но об осторожности не забывали, стара­тельно прятались за неподвижно стоявшими, специально обученными лошадьми, пригнанными из арьергарда, и внезапно тишину прорезал топот — по взгорьям про­мчались канудосцы и скрылись из глаз. Полковник про­ворно вскочил и, приказав корпусу следовать за ним, по­несся вслед за пастухами. Быстроногий конь его все больше отрывался от корпуса, настигая отстававших канудосцев, и полковник осадил коня, — нет, не из страха, просто глупо было одному вступать в схватку с целым отрядом. Дождавшись корпуса, полковник строго, дело­вито потребовал от офицеров короткого рапорта о поте­рях, — потери были невелики. Затем приказал медбратьям — одетым санитарами солдатам из карательного войска — остаться при раненых: по указанию маршала, во избежание возрождения каатинги, ей время от време­ни должны были подкидывать нарушителей дисциплины и раненых. К вечеру достигли леса, и корпус сделал при­вал для ужина, но оказалось, исчезли повозки с провиан­том, а посланные на поиски назад не вернулись — во мраке их встретил , зато в дальнем лесу объелись шакалы: вакейро, перехватившие повозки, погнушались притронуться к снеди врага, только Сантос, в непонят­ной охотничьей страсти, выпросил у них барашка — ма­ленькую тварь, всем желудком обожаемую полковником. А привыкший к изысканным яствам Сезар, целый день не евший, не пивший, сейчас в лесу был бы рад и чер­ствому хлебу — сводило кишки. Злой расхаживал он сре­ди офицеров, швыряя замечание за замечанием; несколь­ко глотков нежножгучей жидкости только распалили аппетит — сердито заурчал желудок, а тут еще наступил в темноте на чью-то голову, оказалось — лейтенанта, беспечно спавшего на земле, чуть не подскочил полков­ник от его вопля и, взбешенный, вмиг разжаловал в сол­даты за сон в неурочное время. В конце концов и сам улегся спать, расставив часовых. И хотя лег, хотя закрыл глаза бедный полковник, сон не шел, терзал его голод, так и лезли в глаза желанные яства — вот филе с дивно хрустящим луком, вот тушеная печень, а варенный в мо­локе теленок — из чрева матери прямо, ах! И задремал блаженно полковник, и привиделось — о, какое было ви­дение, сладкие слюнки растекались по подбородку: черный хлеб с тонко размазанным свиным салом гу­сто, щедро присыпанный красными зернами икры, — о, изысканный был бутерброд, редчайший, совместивший несовместимое — дразнящую примитивность шершаво черного хлеба, липучую нежность мерзко жирного сала, а главное, неуловимую горькость слюноточивых икри­нок — как желанно лопались они на языке, на щекотно зудящем нёбе, ах! Полковник стремительно привстал, огляделся, но темно было очень, а как могло быть ина­че — лес дремучий, ночь безлунная; но слух полковника уловил неуловимо слабенькое блеянье барашка. «Неуже­ли почудилось?» — прислушался напряженно, и снова проблеял барашек, и сорвался с места полковник — ра­стравлен был своим аппетитным видением, голод зверем рычал в нем, не давал осознать, где он, что с ним, и вы­шиб из его головы корпус, да что корпус — женщин не помнил; но тьма наводила все же на неприятные мыс­ли — непривычен был к мраку Сезар. И взбодрил себя коньяком из фляги — воспламенела душа... И бодро дви­нулся на желанный звук, снова и снова дразнивший слух; пробирался чуть боком, выставив ухо, не ощущая, как задевали листья лицо, как налипала паучья сеть, но впе­реди ждала сеть пострашней — на низком суку с топором за поясом сидел Старый Сантос и, тыча острой палкой в привязанного барашка, заставлял его блеять. Издали приметил Сантос человека, хищно вытянувшего вперед голову, — нет, не Масимо был, но на плечах его побле­скивали эполеты, и Старый Сантос надежно уперся ступ­нями в нижнюю ветку, затаился и снова кольнул бараш­ка. Полковник обрадованно сделал еще шаг на своем последнем пути; дрожа от нетерпенья, лихорадочно ша­ря руками, приближался он к дереву Сантоса — бедный полковник, мало ел в своей жизни, мало пил, ублажая утробу, или мало ходил? — чего же хотел, куда шел, зло­получный, куда шел ты, злосчастный полковник, зло­счастный, злосчастный, но, увы, не до размышлений было Сезару — барашек манил, изнывала душа, нежного мяса барашка желала, изголодался полковник, алкал, и, как обычно, важно было сейчас усладить себя, а прежние яства — к черту, и, довольный, воскликнул безмолвно: «Попался, малыш мой!» — и не знал, не чуял, что это самое блеянье заведет его в сети, что в засаде огонь по­лыхает, высоко полыхает беспощадное пламя, и, вытянув руку, пробирался он дальше и отлично знал, что делать с барашком, — крепко ухватит рукой за головку, нежно откинет назад и ласково, бережно полоснет по шее но­жом и тут же ловко сдерет с него шкурку, освежует уме­ло... Словом, знал он, что делать с барашком, и уже за­цепил его взглядом, тускло серевшего в темноте, — раз-два, и вот уже возле добычи, но, увы, не успел наклониться — перегнулся Старый Сантос, подхватил за ворот, приподнял, как щенка, — от неожиданности Сезар даже ноги поджал, разом обмяк, и, пока он болтался бес­помощно в воздухе, Сантос выдернул топор из-за пояса, сбоку глянул на добычу, ошалело-моляще вскинувшую глаза, и коротко, сильно взмахнул топором... С омерзе­нием разжал потом пальцы.