Кадын - Ирина Богатырева

Когда солнце разогнало туман, вся степь и ближайшие склоны, и дальше-дальше – все было полно людьми. И еще на горизонте пылили, верно, не все войско сошлось. Отец, я и мои братья, а также главы родов с младшими сыновьями подъехали к берегу и ждали. Но ни Атсур, ни его вожди не явились. День разгорался, день шел к полудню, воины с обеих сторон подходили к реке за водой, они были так близко, что могли потрогать друг друга руками, но ничего не менялось, и степь как будто застыла. К вечеру вдоль всего берега в десяти шагах друг от друга были выставлены дозорные, они должны были сменяться всю ночь, но степские спали, никто даже не смотрел на наш берег.

Весь следующий день прошел так же. Первую четверть ночи я сама пошла в дозор, и в десяти шагах от меня встал Талай. Степские бродили без дела, а мы смотрели на вечернюю жизнь их лагеря. Солнце догорало за нашими спинами, тени мешались в сгущающихся сумерках. Наши люди тоже расслабились, кто-то сел, кто-то переговаривался. Словно бы в глубине каждого жило чувство, что войны не будет, что все обойдется вот так, только лишь постоим.

– Талай! – окликнули из ряда.

– Что? – отозвался он.

– Талай, седло скатай, – сказал шутник и сам рассмеялся. Другие воины засмеялись тоже, лениво, лишь бы над чем. Талай ухмыльнулся.

– Атрис? – продолжали в линии. – Атрис, повернись!

И снова негромко пересмеивались. Вдруг ко мне подбежал воин.

– Царевна, пять всадников едут вдоль берега, – сказал он, и я тут же обернулась к шутникам.

– Оро, оро! – затвердила тревожно. – Стихнуть. Собраться. Дозор!

– Шеш, тихо, – зашипели по ряду, и все встрепенулись, вытянулись, только кто-то один все никак не мог остановиться:

– Аксалапай…

Но ему уже не отвечали. Скоро в тишине стал слышен конский шаг, и приблизились пятеро конных. Впереди ехал Атсур. Увидев меня, он изменился в лице, поднял руку, и все остановились.

– Царевна! – сказал он, справившись с собой, но не слезая с коня и глядя на меня сверху вниз. Его голос был прежним, он хотел оставаться хозяином. Но в глазах прятался страх, я отчетливо видела это в сумерках. – А вы собрались как на праздник. Кто эти воины? Они не нас ли встречают? Или это тот первый ряд, что ляжет на наши копья?

Он засмеялся, и его люди смеялись вместе с ним, хотя не понимали ни слова.

– Кто ты такой? – крикнули из линии. – Говоришь складно, а под шапкой неладно!

Они как будто продолжали игру, и теперь расхохотались все, весело и дружно. Люди Атсура потянулись к мечам. Я заметила, что у них рукояти украшены каменьями и глазурью, и подумала, что ему удалось-таки подкормить своих людей. Но он опять поднял руку, и они не шевельнулись. Они были послушны как псы.

– Я вижу, вы не скучаете, – сказал Атсур. – И кто же здесь такой весельчак? – Он поехал вперед, вглядываясь в лица дозорных, и вдруг узнал Талая. – А, я смотрю, царевна не скучает тоже: верного пса всюду берет с собой. Что ж, буду знать, где скоро возникнет брешь в этом заборе: как стемнеет, вас найти можно будет только в кустах.

Стрелы и чеканы с шумом взметнулись в воздух, и я еле успела остановить своих воинов.

– Не смейте! Это он пришел к нам с войной! Она не начнется с нашего берега.

– Царевна, эта собака очернить тебя хочет! – кричали люди. Они были как тугие луки, во мне тоже дрожали жилы, стоило больших сил сдерживать себя.

– Или я сама не могу ответить? Но я молчу! Уберите оружие!

Атсур потешался:

– Я вижу, в твоей своре много псов. Добрая выйдет завтра охота.

– Ты не увидишь ее, пав от первой стрелы.

– Огонь из твоих уст – мед, царевна, – ответил на это Атсур и улыбнулся, как бывало при жизни в отцовом доме. Потом расхохотался, протянул коня плеткой и ускакал.

Это был последний раз, когда мне суждено было его увидеть.

Мои воины стояли теперь молча, и когда истекла наша четверть ночи и явилась смена, разошлись так же тихо и, слышала я, осекали пришедших, кто шутками хотел рассеять сонливость. Уверенность в неизбежности войны явилась как народившийся месяц.

Тихо было по лагерю, когда мы уходили, только сказители допевали затянувшиеся сказы у редких огней.

– Ты столько раз не дала ему умереть, – сказал Талай, до того молча шедший рядом.

– Это не я, а Бело-Синий. Его время придет.

– Он – раздор и заноза. Он погубит больше людей, чем сто полных горитов стрел. Почему ты не даешь убить его?

– Его смерть не в моей власти, ты зря говоришь так. Завтра я буду искать его и вспомню все, что он должен мне и нашему люду.

– Завтра многие станут его искать. Я давно берегу для него стрелу.

– Не береги, Талай. Завтра все стрелы будут подсчитаны.

Мы остановились. Огни костров остались в стороне, и только звезды освещали ночь. Холодный степной воздух превращался от дыхания в дымку. Ветер сползал с холма, струился у земли, овевал тело. Мне хотелось вобрать и запомнить все, что было в тот миг, что жило в моем сердце. Но страшное спокойствие, тяжелое, равнодушное, заполнило меня. Где мое безумие воина? Где решимость и ярость? Все спало в степи, спали и мои чувства.

Талай, верно, видел, что творится во мне, и сам чуял так же. Мы молча стояли и даже не смотрели друг на друга. Вот мы прощаемся, текли во мне мысли, и может, завтра кто-то из нас шагнет в Бело-Синее, но нет сил сказать то, что знает и ждет каждый из нас. Отчего так? Или не сто́ит ничего говорить? Свободным в битве легче, а слова ничего не изменят.

– Спи крепко, царевна, – сказал наконец Талай и сжал мою руку у локтя.

Теплой волной обдало меня с головы до ног от его прикосновения, этот жар родился внизу живота и разлился по всему телу. Все мускулы подтянулись, и я глубоко вздохнула, не в силах сдержать себя.

– Доброго ветра, конник, – только и смогла вымолвить.

Талай отпустил мою руку, развернулся и ушел к своему шатру.

О той битве, что случилась на следующий день, многого не скажу. Отец учил не говорить о бое, который прошел. Доброму воину сказать о нем нечего – его руки рубились, а сердце оставалось холодным. А худой воин скажет много, но все соврет: его руки дрожали, и все казалось страшнее. Мои руки рубились, мое сердце забыло себя. Но как рассказать о тех страданиях, что я видела, о победах тех воинов, кто лег у подножия Зубцовых гор и уже о себе не скажет ни доброго, ни дурного? Мое сердце плачет, мое сердце сжимается от любви к моему народу, но многого я не скажу.

Утро занялось теплым. Степь пахла пряно, кобылки сухо трещали, разлетаясь из-под ног. До света отец построил воинов, и, когда сошла муть, войско предстало в боевом порядке. Солнце сияло на золоте зверьков на шапках. Солнце играло на сбруе коней. Как на праздник одеты были воины, начистили упряжь, обновили щиты. Как на праздник весны легко и весело смотрели.