Рассказы и крохотки - Александр Солженицын

Слегка отпустил от грозности и усмехнулся:

– А бриться – надо, старший лейтенант, даже и в бою.

Ещё б чего сказал? Но откуда ни возьмись – вывернулись поверх леска два одномоторных «юнкерса». И как им не увидеть одинокий «виллис» на дороге, а значит – начальство? Да! Закрутил, пошёл на пикировку!

А тот связной – уже в «козле» сзади. А зоркий шофёр, не дожидаясь комбригова решения, – раз-во-рот! раз-во-рот!

Так и не договорил полковник.

А первый «юнкерс» – уже в пике. И, всегда у него: передние колёса – как когти, на тебя выпущенные, бомбу – как из клюва каплю выранивает. (А потом, выходя из пике, – как спину изогнёт, аж дрожит от восторга.)

Отпущен? – бегу и я к себе. И – хлоп в углубинку.

Позади – взр-р-ыв! Оглушение!

Высунулся, изогнулся: «виллис» у-дул! у-драпал, во взмёте дорожной пыли!

Но – второй? Второй «юнкерс» – продолжил начатый круг – и прямо же на меня? Да ведь смекает: у «виллиса» стоял – тоже не рядовой? Или с досады, в отместку?

Думать некогда, бежать поздно – и смотреть кверху сил нет. Хлопнулся опять в углубину, лицом в землю, – чем бы голову прикрыть? хоть кистями рук. Неужели ж – вот здесь?.. вот так случайно и глупо?

Гр-р-ро-охот! И – гарь! Гарью – сильно! И – землёй присыпало.

Цел?? Они таки часто промахиваются. Шум в голове страшный, дурная голова.

Бежать! бежать, спотыкаясь по чёртовым этим ухабинам. Да ещё – на подъём.

Как бы и Выселки не разбомбили, а у нас тут все линии веером. Да и погреб ли выдержит?

Нет, отвязались «юнкерсы»: там, наверху, своя разыгрывается жизнь, гоняются друг за другом, небу становится не до земли.

А от слитного такого гула – и вовсе ничего не запишешь. Иди в штрафбат.

Соседняя батарея семидесяти-шести – снимается из Выселок, перетягивают её вперёд, пожарче.

Ох и гудит же в голове. Голова – как распухла, налилась. Да и сама же собой: ото всего напряженья этих дней, оттого что в сутках не 24 часа, а 240.

Но сверх всех безсонниц и растёт в тебе какое-то сверхсильное настроение, шагающее через самого себя, – и даже легкоподвижное, крылатое состояние.

– Михаил Лонгиныч, отдайте мне все ленты по 415-й, я сам буду искать, а вы – остальные.

Послал Митьку принести мне мой складной столик, ещё есть, сверхштатный. Поставил его близ погреба, в тенёчек под ракитой.

– Табуретку найди из какой избы.

Притащил мигом.

Сижу, разбираюсь в лентах. Думаю.

Уставный приём: снимать отсчёты по началу первого вздрога каждого звукопоста. Но когда начала размыты, не исправишь, – научились мы по-разному. Можно сравнивать пики колебаний – первый максимум, второй максимум. Или, напротив, минимум. Или вообще искать по всем пяти колебаниям однохарактерные места, изгибы малые – и снимать отсчёты по этим местам.

Делаю так, делаю этак, – а Митька таскает ленты в погреб, на обработку. Когда треугольник в пересечениях уменьшается – Накапкин зовёт меня смотреть планшет.

Между тем 2-й дивизион требует от нас корректировки. Близко справа стали ухать пушки 4-й и 5-й батареи.

Мы, сколько разбираем, выделяем их разрывы из других шумов и диктуем координаты. Они доворачивают – мы опять проверяем.

С 5-й батареей Мягкова всё ж умудрились пристрелять и покрыть 421-ю. Звонит с наблюдательного, доволен, говорит: замолчала.

И – какая ж благодарность к прилежному вычислительному взводу.

Белые мягкие руки Липского – на ленте, разложенной вдоль стола. Левой придерживает её, правой, с отточенным карандашом, как пикой, метит, метит, куда правильно уколоть, где вертикальной тончайшей палочкой отметить начало вздрога. (А бывает – и фальшивое. Бывает – и полминуты думать некогда, а от этого зависит лучший-худший ход дела.)

Сосредоточенный, с чуть пригорбленными плечами, Ушатов прокатывает визир по линейке Чуднова, снимает отсчёт до тысячных долей.

Вычислитель Фенюшкин по таблицам вносит поправки на ветер, на температуру, на влажность (сами ж и измеряем близ станции) – и поправленные цифры передаёт планшетисту.

Планшетист (сменил Накапкина чуткий Кончиц), почти не дыша, эти цифры нащупывает измерителем по рифлёным скосам угломера. И – откладывает угол отсчёта от перпендикуляра каждой базы постов. Сейчас погонит прямые – и увидим, как сойдётся.

И от совестливой точности каждого из них – зависит судьба немецкой пушки или наших кого-то под обстрелом.

(А Накапкин, сменясь, пристроился писать, от приборных чернил, фронтовую самозаклейную «секретку» со страшной боевой сценой, как красноармейцы разят врага, – то ли домой письмо, то ли девочке своей.)

А наши звукопосты пока все целы. Около Волкова была бомбёжка, но пережили, вот уже и вкопаны. Два-три порыва было на линиях, всё срастили.

У сухой погоды своё достоинство: провода наши, в матерчатой одёжке, не мокнут. Резина у нас слабая, в сырость – то заземление, то замыкание. А прозванивать линии под стрельбой – ещё хуже морока. Немцы этой беды не знают: у них краснопластмассовый литой футляр изоляции. Трофейный провод – у нас на вес золота.

Между тем зовёт меня Кончиц: моя 415-я даёт неплохое пересечение, близко к точке. Решаюсь. Звоню Толочкову:

– Вася! Вот тебе 415-я. Не пристреливай её, лучше этого не поправим, дай по ней налётик сразу, пугани!

Эт-то по-русски! Толочков шлёт огневой налёт, двадцать снарядов сразу, по пять из каждой пушки.

Ну, как теперь? Будем следить.

Тут – сильно, бурно затолкло на нашем склоне. Смотрю: где верхние избы нашей улицы и раскидистые вётлы группкой, куда Искитея побежала, – побочь их, по тому же хребтику – рядком два десятка чёрных фонтанных взмётов, кучно кладут! Ста-пяти, наверно. Кто-то там у нас сидит? – нащупали их или сверху высмотрели.

Хотя в небе – наши чаще. Вот от этого спину прямит.

В погреб сошёл, говорят: трясенье было изрядное. А то уж средь баб разговор: чего зря сидим? идти добро спасать. Теперь уткнулись.

Но – опять, опять нутряное трясение земли – это, знать, ещё ближе, чем тот хребтик.

Дугин нервно, отчаянно орёт наверх:

– Второй перебило!.. И третий!! И четвёртый!!

Значит, тут – близко, где линии расходятся. А с постов – все три погонят линейных зря, не знают же.

Меня ж хватает сзади, тянет бригадный телефонист. Почти в ужасе:

– Вас с самого высокого хозяйства требуют!

Ого! Выше бригады – это штаб артиллерии армии. Перенимаю трубку:

– Сорок второй у телефона.

Слышно их неважно, сильно издали, а голос грозный:

– Наши танки остановлены в квадрате 74–41!

Левой рукой судорожно распахиваю планшетку на колене, ищу глазами: ну да, у Подмаслова.

– …От Козинки бьёт фугасными, стопятидесятимиллиметровыми… Почему не даёте?

Что я могу сказать? Выше прясла и козёл не скачет. Стараемся! (Опять объяснять про инверсию? уж в верхнем-то штабе учёном должны понимать.)

Отвечаю, плету как могу.

Близко к нам опять – разрыв! разрыв!

И сверху крик:

– Андрея-а-а-шина!!

А в трубку (левое ухо затыкаю, чтоб лучше слышать):

– Так вот, сорок второй. Мы продвинемся и пошлём комиссию проверить немецкие огневые. И если окажутся не там – будете отвечать уголовно. У меня всё.

У кого – «у меня»? Не назвался. Ну, не сам же командующий артиллерией? Однако в горле пересохло.

За это время – тут большая суматоха, кричат, вниз-вверх бегут.

Отдал трубку, поправляю распахнутую обвислую планшетку, не могу понять: так – что тут?

Енько и Дугин в один голос:

– Андреяшина ранило!

Бегу по ступенькам. Вижу: по склону уже побежали наверх Комяга и Лундышев, с плащ-палаткой. И за ними, как прихрамывая, не шибко охотно, санинструктор Чернейкин, с сумкой.

А там, метров сто пятьдесят, – да, лежит. Не движется.

А сейчас туда – повторный налёт? и этих трёх прихватит.

Кричу:

– Пашанина ищите! Готовить машину!

Счёт на секунды: ну, не ударьте! не ударьте! Нет, пока не бьют, не повторяют.

Дугин, не по уставу, выскочил от прибора, косоватое лицо, руки развёл:

– Таащ стартенант! Тильки два крайних поста осталось, ничого нэ можем!

Добежали. Склонились там, над Андреяшиным.

Ну не ударь! Ну только не сейчас!

В руках Чернейкина забелело. Бинтует. Лундышев ему помогает, а Комяга расстилает палатку по земле.

Ме-едленно текут секунды.

Пашанин прибежал заспанный, щетина чёрная небритая.

– Выводи машину. На выезд.

А там – втроём перекладывают на палатку.

Двое понесли сюда.

А Чернейкин, сзади, ещё что-то несёт. Сильно в стороне держит, чтоб не измазаться.

Да – не ногу ли несёт отдельно?..

От колена нога, в ботинке, обмотка оборванная расхлестнулась.

Несут, тяжко ступая.

К ним в подмогу бегут Галкин, Кропачёв.

И Митька за ними: тянет паренька глянуть близко на кровь.

И – тутошний малец за ним же, неуёма.

Про Галкина мне кто-то:

– Да он чуть замешкался. И он бы там был, его линия – тоже.

А Андреяшин, значит, сам вырвался, птицей.

Вот – и отлучился в Орле… Посетил…