От Кибирова до Пушкина - Александр Лавров

Традиция выпуска литературно-общественных сборников возобновилась в 1921 году в связи с событием огромного, всероссийского масштаба, которое в первые недели казалось превышающим по своему смыслу и значению все политические и государственные различия, распри и расколы. Страшный голод, разразившийся в разных частях России, и особенно сильно в Поволжье и прилегающих губерниях, подвигнул еще существовавшие в те дни остатки русской общественности на массовые движения и действия, призванные помочь людям, наиболее страдающим от бедствия. Параллельно с образованием негосударственного, возникшего по общественной инициативе комитета Помгол, куда вошли такие известные в прошлом своей народнической общественной деятельностью фигуры, как С. Прокопович и Е. Кускова, писатели, деятели культуры и искусства, общественные деятели стали объединяться в разного рода издательских починах. Они хотели прежде всего выразить свою полную солидарность с голодающими и гибнущими, и, конечно, они хотели на те немногие деньги, которые могли быть выручены при продаже изданий по борьбе с голодом, создать действенную помощь, помочь людям организоваться и устроиться. Вышло больше десятка разного рода чрезвычайных изданий сколь-нибудь значительного ранга.

Следует заметить, что одним из таких замечательных памятных изданий явился специальный номер петроградской газеты «Жизнь искусства», где, в частности, были напечатаны новые стихотворения М. Кузмина и О. Мандельштама. Вообще газета «Жизнь искусства», выходившая тогда в Петрограде, вместе с журналом «Вестник Общедоступного Передвижного Театра» были немногими культурными изданиями, которые беспрерывно выходили во все самые тяжелые годы Гражданской войны, голода и разрухи, выполняя определенную роль: одно — культурного еженедельника, другое — толстого журнала, притом что ни там, ни там фактически не публиковались ни прозаические, ни драматические произведения.

Возвращаясь к жанру литературных изданий, посвященных голоду, заглянем в один из таких сборников, имеющийся в нашем распоряжении. Речь идет о сборнике «Посев. Одесса — Поволжью. Литературно-критический и научно-художественный альманах» (Одесса, Всеукраинское Государственное Издательство, 1921). Альманах «Посев» состоит из трех разделов: «Стихотворения», «Проза» и «Статьи и материалы». В разделе «Стихотворения» помещены переводы Максимилиана Волошина из Анри де Ренье. Здесь же О. Мандельштам поместил два своих замечательных стихотворения, оба на «крымскую» тему: «Меганон» и «Золотистого меда струя…». Г. Шенгели и покойный Г. Маслов, умерший в Омске в рядах армии Колчака, представлены стихами стилизаторского плана в духе поэтов пушкинской поры. Впрочем, последнее из стихотворений Георгия Маслова выходит за рамки стилизации, трансформируя страшную действительность колчаковского поражения в поэтический мир героев пушкинского времени: «Здесь вечно полон скифский кубок, / Поэтов — словно певчих птиц. / А сколько шелестящих юбок, / Дразнящих талий, тонких лиц. / От мира затворясь упрямо, / Как от безжалостной зимы, / Трагичный вызов Вальсингама, / Целуясь, повторяем мы». Любопытен перевод на русский язык довольно пространного отрывка из Х. Н. Бялика, выполненный А. Горностаевым. Эдуард Багрицкий представлен поэмой «Тиль Уленшпигель». Можно сказать, употребляя гораздо более поздний термин, что сборник «Посев» являет собою, по ряду характеристик, типичный пример «диссидентского» альманаха. В нем здесь и там разбросаны детали, усматривая которые знающие люди (иногда их круг насчитывал не более десятка человек) осознавали, что истинная иерархия ценностей еще где-то хранится. Эти детали могут быть чисто внешнего, историко-биографического плана, как, например, крест рядом с именем Маслова, указывающий на то, что факт его смерти уже стал широко известным, или публикация перевода Бялика, к этому времени уже эмигрировавшего в Палестину и перешедшего в разряд неупоминаемых. А в небольшой заметке В. В. Варнеке о неопубликованной повести Н. Лескова «О книгоиздательском бесе» с подзаголовком «Прохладные кровожадцы» мы находим следующий пассаж:

В юности князь учился в московском университете, сблизился с тамошними типографщиками и, восторгаясь божественным Жан-Жаком, написал и с вящего одобрения самого Новикова напечатал повесть «Преображенный Емельян», переделав по-кустарному заграничного Эмилия в спасенного премудрым воспитанием российского парня Емельяна. Но Емельян, украсив французское чело всемирными лаврами, при пересадке на русский чернозем доставил своему автору одну только скорбь. Монаршая десница, напуганная парижскими отважностями вокруг Бастилии, простерла свой гнев и на Емельяна: его сожгла послушная рука Московского полицмейстера. Убитый вместе с повестью автор теперь особенно близко принял к сердцу рассуждения графа де Мирабо о деспотизме, и он бежит всякими неправдами в Париж, чтобы уврачевать раны своего сердца бальзамом французской свободы. Но до Парижа ему удалось добраться лишь к той поре, когда там у власти оказались террористы, или как называли их в осторожном оповещении «Московские Ведомости» — кровожадцы. Их подвиги русская долготерпеливость с грехом пополам переносит еще, но когда он увидел, как Робеспьер, в ночном заседании собственноручно подписавший отправление на гильотину 27 граждан, поутру мечтательно, или, как тогда говорили, прохладно, гулял по рецепту Руссо, в сопровождении единственного своего друга дога в лесах Медона с томиком Руссо и плакал у калитки его домика, даже русская долготерпеливость рухнула, и когда при нем Сен-Жюст с ангельской улыбкой раскидывал на вечное изгнание семьи безупречных граждан только за то, что у них нет друзей, а по 8-му правилу Жан-Жака всякий добрый гражданин должен являть пример вящей дружбы, тут на русского беглеца находит затмение ума. «Как? — И кровожадцам ведом Руссо? И их руку его книги не удержали от токов крови? Так на что же тогда книга, в чем ее сила, если наученный ею ум не сдерживает сердце от лютости?» И потрясенный князь бежит из Парижа еще стремительнее, чем бежал от руки, сжегшей его Емельяна. По дороге он заезжает в Кенигсберг к Канту, про которого ему в Берлине издатель Николаи шепнул, что и Кант, приглядевшись к деяниям кровожадцев, усомнился в рассуждении смысла fratemité, egalité, liberté.[1204]

Остальные материалы альманаха «Посев» посвящены эстетике, истории Южного края, истории литературы, политическим реформам в истории Англии. Всюду подчеркивается преемственность культуры и общественной жизни, постепенность изменений, а в эстетике — примат духовного начала. Особое место занимает статья Ю. Г. Оксмана «Константиновская легенда в Херсонщине. Эпизод из истории крестьянских волнений. (По неизданным материалам)». Она посвящена анализу преданий, распространившихся после декабрьского восстания, о том, что цесаревич Константин якобы рассылал эмиссаров с вестью о послаблении крепостным крестьянам.

Помимо сборников, выходивших «по случаю» голода, в 1921 году начинают появляться и замечательные издания, ознаменовавшие собою духовные, идейные и художественные порывы и достижения такого масштаба, что их можно по праву теперь, по прошествии почти девяноста лет, назвать шедеврами культуры. Мы упомянем о трех изданиях такого масштаба: о сборнике «Дом искусства» (Пг., 1921), сборнике «Утренники» (Пг., 1922) и сборнике «Шиповник» (М., 1922).

Крайне непросто определить подлинное место этих альманахов в истории русской литературы и вообще в русской истории XX века. Оно зависит от той позиции оценки, которую мы избираем. Непосредственно в условиях 1921 и 1922 годов эти издания обозначали конец эпохи «военного коммунизма» и начало какой-то новой эпохи, эпохи, которую назвали нэпом и относительно которой разные части общества испытывали самые противоречивые чувства, частично отразившиеся в наших альманахах. С одной стороны, большинство прежней русской интеллигенции, подвергшейся жесточайшим проскрипциям и несшей на себе все самые ужасные тяготы революционного времени, позволило себе увидеть в начале нэпа признаки возможного возврата к нормальной жизни. С другой стороны, самые яростные приверженцы нового коммунистического порядка хором начали оплакивать то, что им казалось отступлением, сдачей позиций. Поэтому столь свирепой и была реакция властей на то, что, в сущности, не выходило за пределы цивилизованного высказывания своего мнения о происходящем. Мы знаем, что реакция на все три сборника была поистине зверской: некоторые участники этих альманахов (А. Изгоев, Н. Бердяев, П. Сорокин, Б. Зайцев) были насильственно высланы за пределы советской России. Советская литературная критика и публицистика хором обрушились на «преступные» издания. И здесь установилась некоторая парадигма, которая будет неоднократно воспроизводиться — хотя и не в таких масштабах — в будущем. Вспомним хотя бы судьбу знаменитых сборников и альманахов периода послесталинской оттепели: «Тарусских страниц», «Литературной Москвы», «Дня поэзии». Все они подверглись уничтожающей ругательной критике, иногда с оргвыводами.