Виргинцы (книга 2) - Уильям Теккерей

Своим отечеством я считаю не Виргинию, не Америку, а Англию, и в этом споре держу, или, вернее, держал, сторону Англии. Мои симпатии и всегда были на ее стороне, а теперь я еще и жил там, и владел землей; но, доведись мне жить на берегу реки Джеймс или Потомака и выращивать табак, взгляды у меня, вероятно, были бы иные. Когда я, к примеру сказать, посетил моего брата в его новом доме на плантации, то тут же увидел, что и он, и его супруга такие же американцы до мозга костей, как я — англичанин. Мы немножко поспорили, и оба разгорячились, — кто мог этого избежать в те тревожные времена? — но в споре мы не злобствовали друг на друга, и даже моя новая сестрица не смогла посеять между нами розни, хоть и старалась, как могла, — и во время наших бесед, и у себя в спальне, где она, без сомнения, как образцовая жена, читала наставления своему супругу. Мы так верили друг другу, что даже супружеский долг не мог заставить Гарри поссориться с братом. Он и теперь любил меня не меньше, чем в те дни, когда мое слово было для него законом. Гарри уверял, что и он, и каждый виргинец, разделяющий его убеждения, верны королю. Война еще не была объявлена, и наши джентльмены, даже если расходились во взглядах, были достаточно любезны друг с другом. Более того, на всех празднествах и званых обедах нарочито громко провозглашались тосты за здоровье короля, и ассамблеи всех колоний, уже готовясь к Конгрессу, уже решительно противясь любой попытке взимания налогов в пользу английского правительства, все еще распинались в своем уважении к Отцу и Монарху и трогательно взывали к своему августейшему покровителю, моля его прогнать злых советчиков и прислушаться к голосу здравого смысла и умеренности. Наши виргинские джентльмены до самого последнего времени отличались серьезностью, благонравием и чувством собственного достоинства, гордились своим происхождением и званиями. Это позднее, уже в Европе, мы наслушались разговоров о равенстве и братстве. Но даже среди самых выдающихся людей Старого Света я не встречал человека, обладающего большим чувством собственного достоинства и умеющего сохранять его в любых обстоятельствах, нежели мистер Вашингтон (не исключая короля, против которого он поднял оружие). И в глазах французских вельмож, радостно присоединившихся к походу против нас в отместку за свое поражение в Канаде, наш великий американский вождь всегда был anax andron {Предводителем мужей (греч.).}, и они признавали, что он не посрамил бы себя и при версальском дворе. Члены нашей ассамблеи, несмотря на их разногласия с губернатором, поддерживали с ним дружеские отношения, и обе стороны оказывали друг другу почести. Когда к нам прибыл милорд Боттетур и с немалой пышностью и величием обосновался со своей свитой в Уильямсберге, все наше дворянство, включая госпожу Эсмонд, явилось к нему на поклон. После его смерти пост этот перешел к лорду Дэнмору, прибывшему к нам вместе со своим многочисленным семейством, и наше дворянство при личных встречах оказывало и ему большой почет, хотя официально ассамблея и губернатор находились уже в состоянии войны.

Их ссоры стали теперь предметом истории и интересуют меня лишь постольку, поскольку 1 марта, на следующий год после моего приезда в Виргинию, мы решили всей семьей отправиться в столицу и засвидетельствовать наше почтение губернатору. Госпожа Эсмонд, прежде всегда выполнявшая эту церемонию, теперь, после злополучной женитьбы Гарри, перестала появляться на губернаторских приемах; однако, когда старший сын возвратился на родину, моя матушка рассудила, что нам следует представиться его превосходительству, мы же, со своей стороны, были только рады вырваться из нашего маленького Ричмонда и насладиться удовольствиями колониальной столицы. Госпожа Эсмонд, не поскупившись на расходы, сняла для себя и для своей семьи самый лучший дом, какой только можно было снять в Уильямсберге. Теперь, когда я был богат, ее щедрость не знала удержу. Мне уже случалось вмешиваться в ее распоряжения (старые слуги тоже диву давались, видя, как изменился ее образ жизни) и уговаривать ее не быть столь расточительной. Но она спокойно возражала мне, что прежде у нее была причина скопидомничать, а нынче этой причины более не существует. Она теперь может быть спокойна, — Гарри на его век хватит, особенно с такой женой, дочерью простой экономки. И если ей хочется промотать немножко денег, почему она должна себе в этом отказывать? Она ведь не каждый день может наслаждаться обществом своей дорогой дочери и внучат. (Госпожа Эсмонд была положительно влюблена во всех троих, и если не до конца испортила их баловством, то отнюдь не по своей вине.) В прежние времена уж кто-кто, а я-то никак не мог упрекнуть ее в мотовстве, сказала моя матушка, и, кажется, это был единственный случай, когда она позволила себе намекнуть на былые денежные недоразумения между нами. Итак, она распорядилась доставить сюда морем из Каслвуда (и не скупясь уплатила за доставку) свои лучшие вина, и мебель, и столовое серебро, и слуг, обрядив их со всей возможной пышностью, и свое платье, в котором она венчалась в царствование короля Георга II, и мы с уверенностью могли сказать, что наш выезд уступал по своему великолепию разве лишь губернаторскому. Синьор Формикало, мажордом губернатора, был приглашен руководить празднествами, которые давались в мою честь, и слуги говорили, что за все время нашего с Гарри отсутствия у нас в котлах не тушилось столько мяса, сколько за один этот праздничный месяц. И так велико было влияние Тео на нашу матушку, что в тот год ей удалось все же убедить ее принять нашу сестрицу Фанни, жену Хела, которая до сих пор не решалась покинуть свою усадьбу и предстать пред лицо госпожи Эсмонд. Но Тео заверила Фанни, что она помилована (сами мы не раз бывали у Хела и Фанни в гостях), и Фанни приехала в город и склонилась в глубоком реверансе перед госпожой Эсмонд и была прощена. Только я, грешным делом, предпочел бы навсегда остаться в немилости и погибнуть нераскаявшимся грешником, нежели получить такое прощение.

— Узнаете их, моя дорогая? — спросила госпожа Эсмонд, указывая на красивые серебряные канделябры. — Фанни не раз чистила их, когда жила у меня в Каслвуде, — пояснила она. — И это платье, думается мне, тоже хорошо знакомо Фанни. Забота о нем была поручена ее покойной маменьке. Ее маменька всегда пользовалась у меня большим доверием.

Тут в глазах Фанни вспыхивает гнев, но госпожа Эсмонд этого, разумеется, не замечает, — разумеется, нет, ведь она же ее простила!

— Да, эта женщина была подлинным кладом для меня! — продолжает госпожа Эсмонд. — Мне бы нипочем не выходить моих мальчиков во время их болезней, если бы не исключительная забота о них вашей маменьки. Полковник Ли, позвольте мне представить вас моей дочери леди Уоринггон. Ее поместье в Англии находится по соседству с поместьем Банбери, вашего родственника. А вот и его превосходительство. Добро пожаловать, милорд!

И наша принцесса склоняется перед его превосходительством в одном из тех реверансов, которые являются предметом ее гордости, однако мне чудится, что на лицах некоторых из гостей мелькают улыбки.

— Клянусь честью, сударыня, — говорит полковник Ли, — со времен графа Борулавского я, кажется, не упомню поклона, более изысканного, чем ваш.

— Вот как, сэр? А кто он такой этот граф Борулавский? — спрашивает госпожа Эсмонд.

— Этот дворянин пользовался особым расположением его величества короля Польского, — отвечает полковник Ли. — Могу ли я просить вас, сударыня, представить меня вашему прославленному сыну?

— Вот сэр Джордж Уорингтон, — говорит моя матушка, указывая на меня.

— Прошу прощения, сударыня. Я имел в виду капитана Уорингтона, который находился возле мистера Вулфа, когда тот скончался. Я сам хотел бы быть возле него и разделить его судьбу.

И пылкий Ли торжественно направляется к Гарри, с уважением пожимает ему руку и удостаивает его нескольких лестных слов, за что я уже готов простить полковнику его дерзость, ибо до этой минуты мой дорогой Хел в старом мундире своего знаменитого, покинутого им полка с крайне унылым видом прохаживался по материнским покоям.

У нас с Хелом было немало встреч, которым наша суровая матушка не могла помешать, и тогда нашими устами говорила взаимная любовь, презирающая все преграды. Мы с братом во всем — в наших вкусах, взглядах, интересах — были полной противоположностью друг другу: он был подвижен, любил охоту, всяческие развлечения на вольном воздухе, а я все свое время готов был проводить за книгами или в праздном самоуглублении; и тем не менее наша взаимная привязанность была столь сильна, что могла бы поспорить даже с любовью к женщине. Хел сам, на свой безыскусный лад, исповедался мне в своих чувствах, когда мы, оставив жен и всех других представительниц прекрасного пола, отправились в Каслвуд, где провели неделю в полном одиночестве, если не считать нескольких оставленных там слуг-негров.