Орфей - Николай Полунин

В стене живой изгороди были прорезаны ниши, в которых прятались лавочки. Пока не подойдешь вплотную, не увидишь. А с них отлично просматривалась и асфальтовая двойная дорога с клумбами по оси, и узорные решетки, и гранитные парапеты ограждения набережной Женя отняла нос от незаконного букета, вопросительно посмотрела. Сделала шаг за мое плечо.

- Вы не представляете, сколько здесь, примерно здесь, я хочу сказать, пресекалось удивительных дорог и было поразительных событий. А уж будет...

Он улыбнулся с не очень идущим к его резкому лицу с крупными скулами мечтательным выражением. Я искал, как ответить. Мне очень многое нужно было сказать ему. Но первым движением, действительно, - закрыть Ежку. Вообще услать ее, чтобы не видела, не слышала, не встретилась. Не стала контактировавшей. Но очень уж внезапно мы на него наскочили. Да и он не дал возможности как-то развести их.

- Однако пусть уж так загадкой и останется. Без необъясненного скучно. Заметьте, я говорю: необъясненного, но не необъяснимого. Все имеет свою первопричину.

- Только иногда она непонятна, - сказал я наконец.

- Отнюдь. Почти всегда просто не объяснена. Или не додумана. Так будет вернее. Здравствуйте, Евгения, - поднявшись и протягивая руку, произнес он. - Чрезвычайно рад вас видеть в добром здравии. Несколько старомодное приветствие, но мне нравится. Кроме того, я рад, что вы все-таки дошли до этой лавочки, где я жду вас с Игорем на самом деле почти час. Прекрасный букет. Как я понимаю, он рос где-то неподалеку.

- Совсем рядом, - сказала Ежка, задирая нос - Вон там. Слишком много глаз, а то Игорь ликвидировал бы весь этот цветник. Если бы я попросила. Она взяла меня под руку, изобразив "да, я вот такая, что имеете сообщить?". Она еще не поняла.

- Вы даже не представляете себе, как вы правы Глаз здесь хватает.

- Знакомься, Ежа. Михаил Александрович Гордеев. Бессмертный человек.

- Ни то ни другое неверно. Я - Перевозчик

Последний раз я-сегодняшний возьму слово. Хочется просто уточнить, что лишь здесь он, наверное, уже предельно понятный и, как уж это у меня получилось, обрисованный мною, открыл мне свое назначение. Быть может, я напрасно поспешил, но рассказ выстроился, как выстроился, и уже поздно что-то менять.

Я не утверждаю, что знаю теперь о нем все или даже много. Перевозчик Миров не та фигура, чтобы на нее хватило моих коротких слов. Я, скажем, и после Реки, после всего, что открылось мне за ней, не в состоянии представить ни один из иных бесконечных Миров. Придумать - можно, но ведь при абсолютной уверенности, что они уже есть такие, какие есть, выдумывать - это все-таки не то. Да и зарекся я выдумывать что-либо.

Тот невероятно долгий, тянувшийся, серый и, прямо скажем, черный день, в котором я должен был оставаться уверенным и оптимистичным, - то, чего совсем не имел, - все-таки свершался именно так, как я рассчитывал. Я не надеялся на авось. Я не плыл по течению, предоставив выносить ему. Мне кажется, что именно заранее осознанное все то, что стало предметом нашего последнего разговора с Перевозчиком, помогало мне. Нет, даже не осознанное, нет. Оно просто было, я только не мог ничем подтвердить. Подтверждением стал сам ожидавший нас Перевозчик.

Не знаю, что меня завело. Я ведь не хотел так. Может быть, нарочитая какая-то его веселость. Откровенно легкомысленный треп с первых слов. Может быть, эта остающаяся во мне пружина, которая неизвестно все же, во что сейчас обратится - в открытый выход или черное падение. Может быть, почти исчерпался тот срок, в который я мог надеяться на кого-нибудь, кроме себя.

Да ведь и уверен же я был, что теперь все правильно, все рассчитал, соотнес и предусмотрел.

Собственно, не так уж я и ошибался.

Он слушал меня не перебивая и, когда я умолк, тяжело дыша, распаленный, медленно полез во внутренний карман, вытащил огромный, толстый желтый портсигар с искристым треугольником.

- Вообще-то я курю мало. И редко. А ты, Игорь, по-моему, совсем бросил, нет? Тебе не кажется, - продолжил после затяжки, - что не тебе мне все это говорить?

Я понимал, что он имеет в виду.

- Не кажется. Почему бы мне не сказать? Кому другому, кроме меня? С кем вы еще говорить будете... так?

- Точно. Так - ни с кем. В чем ты, собственно, меня винишь?

- Я не виню.

- Ну хорошо, хорошо... вопрос морали. Так ведь это не мной устроено так, что чужаки в твоем Мире не приживаются. Я уже даже перед Мирами ответственность не несу за то, чтобы их отсюда удалять. Абадонну помнишь? Ты, слава... в общем, не встречался, а вот те, о ком ты сейчас так взволнованно говорил, они - да. Я продолжаю подбирать понятные аналогии. Что они тебе?

- Что они мне... Так не делается у нас, Перевозчик. Так не говорится о тех, с кем, пусть недолго, делил несчастье и тюрьму. Не тюрьму - несвободу.

Даже такое неявное, глядя со стороны, несчастье, даже такую комфортабельную, глядя со стороны, несвободу. Если нечего есть, это не значит, что нужно довольствоваться кормушками. Если негде жить, нельзя соглашаться на стойло. Если за поворотом поджидает смерть, пусть ждет она, а не я ее буду ждать и о ней печалиться. Кто они? Кто сказал, что они чужаки, что в них - частицы душ тех, кто умер в других Мирах и осколками попал в наш? Кто сказал, что по одной этой причине наш Мир способен погибнуть? Да он сам себя готов тысячу раз погубить, если в нем действуют всюду одинаковые законы, которые я вижу здесь, в своей короткой и ограниченной жизни.

- Игорь, - укоризненно сказал он, - подумай, живущие в Мире боятся смерти, рвутся в стойла и стоят в очередях к кормушкам. И ты ничего никогда не сможешь предложить им лучшего. Так было всегда. Всюду.

- Во всех Мирах? - вдруг спросила Женя. До этого она сидела, опустив нос в пионы, и только слушала. Иногда прижималась ко мне теснее в наступившем прохладном вечере. Ушло куда-то тепло из воздуха.

- Ну... - Перевозчик слегка улыбнулся. - Не во всех. Во многих просто нет ни самого понятия, ни чего-либо хотя бы приблизительно заменяющего.

- Да, не предложу, - вернулся я к теме. - То, что я могу... мог изменить, не сделало ни одного, кого эти изменения коснулись, счастливее. Значит, я изменял не то и не так. Даже когда и сам не знал, чем чревато то, что я делаю.

- Ну как же? А читатели? У тебя их было немало. Это не какой-нибудь один, пусть гениальный, брошенный в печку роман. Разве ты писал не для них?

- Пишешь всегда для себя. Уж на собственном примере я точно понял. А людям просто надо все время напоминать. Хотя бы о том, чего стоят стойла и кормушки. Что в них можно потерять самого себя. Что будешь бояться любви, которая бросит тебя в небо. Что перестанешь писать картины, которые, может быть, вдруг оживут. Что не захочешь коснуться и победить огонь, потому что темные и тупые побьют каменьями и дрекольем. Что не решишься исцелять, не то объявят слугой дьявола. Это только на рекламных объявлениях все легко. Что ни с того ни с сего возьмут тебя за уши, как лабораторного кролика, и начнут изучать и использовать. Втемную. Что... еще что-нибудь. Я не Перевозчик, я знаю не все. Но я же подбираю, только не аналогии, а образы. Общие и расплывчатые в нашем конкретном Мире. Их не набросишь на плечи, не попробуешь на зуб и даже не увлечешься на вечер перед экраном или с "горячей книжкой".