Рассветная бухта - Тана Френч

На секунду глаза Дженни закрылись. Мои тоже. Я надеялся только, что Пэт так и не узнал про детей.

— Я села рядом с ним, ударила себя ножом в грудь, а потом в живот, но ничего не вышло! Руки были совсем скользкие, я так дрожала — и у меня не хватало сил! Я плакала, резала лицо и шею, но все без толку: руки были словно желе. Я подумала, что соседи услышали шум и вызвали полицию, что приедет «скорая» и… Мне еще никогда не было так страшно. Никогда. Никогда.

Она застыла, уставившись на складки потрепанного одеяла, что-то вспоминая.

— Я молилась. Знала, что у меня нет такого права, но все равно молилась. Думала, что Бог покарает меня на месте — но именно этого я и хотела. Я молилась Деве Марии, думала, что она меня поймет. Прочитала «Аве Мария», хотя половину слов уже не помню — я так давно не молилась. Повторяла «пожалуйста, пожалуйста».

— И тогда пришел Конор, — сказал я.

Дженни подняла глаза и растерянно посмотрела на меня — словно забыла, что я рядом с ней. После секундной паузы она покачала головой.

— Нет. Конор ничего не делал. Я не видела Конора уже… уже много лет…

— Миссис Спейн, мы можем доказать, что он был в доме в ту ночь. Доказать, что часть ваших ранений нанесена не вами. Это значит, что по крайней мере часть вины лежит на Коноре. Сейчас он обвиняется в трех убийствах и одном покушении на убийство. Если хотите выручить его, рассказывайте в точности, что произошло.

Я говорил еле слышно. Это было похоже на борьбу под водой — движения медленные, усталые. Мы уже не помнили, почему сражаемся друг с другом, но продолжали драться, так как больше нам ничего не оставалось.

— Сколько времени ему понадобилось на то, чтобы добраться? — спросил я.

Дженни устала сильнее меня, и силы покинули ее раньше. Секунду спустя она отвела взгляд и сказала:

— Не знаю. Мне казалось, что прошла целая вечность.

Вылезти из спального мешка, спуститься по лесам, перелезть через стену, пробежать по саду, повернуть ключ в замке: минута, максимум две. Конор, наверное, дремал, пригревшись в спальнике, уверенный, что внизу Спейны живут своей жизнью, плывут вперед на сверкающем корабле. Что он увидел, когда наклонился к подоконнику, зевая и протирая глаза? Сколько времени понадобилось ему, чтобы понять, что происходит, понять, что ему хватит сил разбить стеклянную стену, которая так долго отделяла его от лучших друзей?

— Наверное, он прошел через черный ход: я почувствовала порыв ветра, когда открылась дверь, — сказала Дженни. — Он приподнял меня, положил мою голову себе на колени. Он то ли скулил, то ли стонал — словно пес, которого сбила машина. Сначала я даже его не узнала — он был такой худой и бледный, выглядел ужасно, лицо перекошено, — он даже не был похож на человека. Я подумала, что Бог услышал мои молитвы и прислал ангела — или что из моря выбралось какое-то чудовище. Потом Конор сказал: «Боже мой, Дженни, что случилось?» И голос у него был точно такой же, как в детстве.

Она показала рукой куда-то в область живота.

— Он тянул здесь… мою пижаму — наверное, пытался разглядеть… Он был весь в крови, и я не могла понять почему, ведь боли я совсем не чувствовала. Я сказала: «Конор, ты должен мне помочь». Сначала он не понял, повторял: «Все хорошо, все хорошо, я вызову „скорую“», — и двинулся к телефону, но тогда я завопила. Вцепилась в него и кричала: «Нет!» — пока он не остановился.

И в этот момент за толстый свитер Конора зацепился ноготь, треснувший, когда Эмма боролась за жизнь, ноготь, который подцепил клочок розовой шерсти с вышитой подушки. Ни Конор, ни Дженни не заметили — и неудивительно. А позднее, уже у себя дома, когда Конор сорвал с себя окровавленную одежду и бросил на пол, он также не заметил, как ноготь упал на ковер. Он был ослеплен, обожжен, молился о том, чтобы когда-нибудь забыть ту кухню.

— Я сказала: «Ты не понимаешь. Никакой „скорой“. Не хочу скорую». Он ответил: «Все будет в порядке, тебя мигом вылечат…» Он крепко меня обнимал — вжал меня лицом в свитер. Прошла целая вечность, прежде чем я смогла отстраниться и заговорить.

Дженни по-прежнему смотрела в пустоту, однако губы у нее расслабились словно у ребенка и лицо выглядело почти умиротворенным. Для нее все плохое закончилось — эта часть казалась хеппи-эндом.

— Я больше не боялась. Точно знала, что нужно делать, — словно читала то, что написано передо мной. Рисунок, этот ужасный рисунок Эммы, лежал на полу. «Забери это, — сказала я. — Положи в карман, а дома сожги». Конор затолкал его в карман — вряд ли он его разглядел, он просто делал, что я ему говорила. Если бы рисунок кто-то нашел, то обо всем догадался бы — вы же догадались, — а этого нельзя было допустить. Все бы решили, что Пэт сошел с ума. Он этого не заслужил.

— Нет, не заслужил, — ответил я. Но потом, дома, Конор не смог сжечь рисунок. Он сохранил его — последнее послание от своей крестницы, последний подарок.

— Потом я сказала: «Вот, вот нож, сделай это, Конор. Пожалуйста. Ты должен». И вложила нож ему в руку. Какой у него был взгляд… Он посмотрел на нож, потом на меня — словно он меня боится, словно я самое жуткое чудовище в мире. «Ты не соображаешь», — сказал он, но я ответила: «Я все соображаю», — и попыталась снова завопить, но вышел только шепот. Я говорю: «Пэт умер; я ударила его ножом, и он умер…»

Конор говорит: «Почему? Дженни, Боже мой, что произошло?»

Дженни издала болезненный скрежет — возможно, это был смех.

— Если бы у нас был месяц или два, тогда, возможно… Так что я просто сказала: «Не надо „скорой“. Пожалуйста». Конор говорит: «Постой. Погоди, погоди», — опускает меня на пол и ползет к Пэту. Он повернул ему голову и что-то сделал — не знаю что: может, попытался открыть глаза. Он ничего не сказал, но я увидела его лицо и все поняла. Я была рада, что хотя бы это я поняла.

Я подумал — сколько же раз Конор снова и снова прокручивал эти минуты в своей голове, уставившись в потолок камеры, сколько раз менял одну крошечную деталь? «Если бы я не заснул, если бы я встал, как только услышал шум. Если бы я бежал быстрее, если бы не замешкался, вставляя ключ». Если бы он добрался до кухни на пару минут раньше, то по крайней мере успел бы спасти Пэта.

— Но потом Конор начал вставать, — сказала Дженни. — Пытался уцепиться за стол, на котором стоял компьютер, но все время падал — может, ноги скользили в крови или голова кружилась. Но я знала, что он направляется к выходу, хочет подняться наверх. Я ухватилась за его штанину и сказала: «Нет, не ходи туда. Они тоже умерли. Я должна была увести их отсюда». Конор… упал на колени и сказал… голова у него была опущена, но я все равно услышала: «О Боже».

До той минуты он, наверное, полагал, что это была ссора между супругами, которая превратилась во что-то ужасное, что любовь под невообразимым давлением трансформировалось в нечто вроде алмаза, режущего и плоть и кости. Может, он даже думал, что Дженни защищалась, что сознание Пэта в конце концов отказало и он набросился на нее. Но как только она рассказала про детей, в этой истории уже не осталось места для ответов, комфорта, «скорой», медиков и будущего.

— Я сказала: «Я должна быть с детьми. И с Пэтом. Конор, пожалуйста, забери меня отсюда». Конор кашлянул, словно его тошнило, и сказал: «Не могу». Он словно надеялся, что это какой-то кошмар, словно хотел проснуться, чтобы все это исчезло. Мне удалось подобраться к нему поближе — пришлось ползти, потому что ноги онемели и дрожали. Я схватила его за руку и сказала: «Конор, ты должен. Мне нельзя здесь оставаться. Пожалуйста, поторопись. Пожалуйста».

Голос Дженни затихал, превращался в едва слышный хрип — ее силы были на исходе.

— Он сел рядом, снова прижал меня к груди и сказал. «Все хорошо. Все хорошо. Закрой глаза». Погладил меня по голове. Я сказала: «Спасибо», — и закрыла глаза.

Дженни вытянула руки, перевернула их ладонями вверх.

— Это все, — сказала она.

Конор верил, что это последняя услуга, которую он окажет Дженни. Перед уходом он сделал кое-что и для Пэта: стер данные в компьютере и забрал орудие убийства. Неудивительно, что информация была удалена быстро и кое-как: каждая секунда, проведенная в том доме, рвала на части его мозг. Но Конор знал: если мы прочитаем поток безумия, который хранится в компьютере, если не найдем улик, указывающих на то, что дома был кто-то посторонний, то не станем заниматься никем, кроме Пэта.

Наверное, он понимал и то, что сам будет в безопасности — по крайней мере, в относительной безопасности, — если свалит все на Пэта. Однако он, как и я, считал, что так делать нельзя. Он упустил шанс спасти друга и поэтому пошел на риск, чтобы сохранить воспоминания о двадцати девяти годах, которые Пэт успел прожить.

Когда мы пришли за ним, он положился на молчание, на свои перчатки, надеясь, что мы ничего не сможем доказать. Но потом я сказал ему, что Дженни жива, и, прежде чем я успел выбить из нее истину, он оказал ей еще одну услугу. Наверное, он был даже рад этой возможности.