В горах Тигровых - Иван Басаргин

Харченко обнял Андрея. Крикнул казаку, чтобы нес водку, надо угостить верного друга. Выпили.

— Вот, Андрей, снова пришла бумага, чтобы я арестовал тебя и перепроводил во Владивосток. Что делать?

— Арестовать! — даже обрадовался Андрей — Молю тя Христом богом, арестуй. Дай еще глотнуть чуток, зажгло под сердцем.

— За что арестовать-то? Ить по воле случая попал ты на каторгу. Не могу арестовать тебя. Сто раз писал, что ты много делаешь для этого края, для России. Не внемлют голосу разума.

— А я говорю, арестуй — и вся недолга. Не арестуешь, то сам сяду на пароход аль парусник и сдамся властям.

— Это работа Лариона. Ларион зол на тебя за многое. Вот Лариона я и арестую. Он недавно ушел в Кабанью падь, чтобы добывать там серебро. Повел ту банду твой сын Васька. Подлишка твой сын! Не в отца. Мало ты его бил, наверное?

— Совсем не бил, потому и страха он передо мной не имеет.

— Поезжай домой, не трону я тебя.

— У причала пароход, когда он уходит в город?

— Завтра поутру, как разгрузится.

— Давай мне ту бумагу, поеду сам во Владивосток и все, как было, как есть, обскажу властям. Не могу больше жить под страхом ареста, с клеймом каторжника.

— Решай сам. Здесь уж я неволить тебя не могу.

— Решил, решил, потому как нет за мной вины, виноватым сделали злые люди. Но неужели там не поймут, что при случае живота своего не пожалею, ежли над нами нависнет беда? Тогда не знаю.

— Могут и понять, а могут и нет. Поезжай, так будет вернее.

Харченко что-то долго писал, запечатал пакет, сказал:

— Побудь дома, а утром тронешься в город. Выпьем за благополучный исход дела. Аминь!

Софка молча выслушала Андрея, припала к его груди, запричитала:

— Не ходи, закуют в кандалы, сгинешь…

— Молчи. Так надо, так будет лучше. Много ждала, еще немного подождешь.

Пароход уходил. На причале одиноко стояла Софка, прижав к губам кончик платка. Ветер надувал колоколом ее сарафан, будто хотел унести в сопки. Там жить чище, там крепость надежнее. Зря Андрей добровольно пошел сдаваться. Вывший каторжник, чего же еще надо. В кандалы и на каторгу.

Пароход шел мимо скал, пугая басовитым гудком чаек, застывших на скалах горалов, пугливых пятнистых оленей. Шел, а по земле шла весна. Робкая зелень обозначилась на сопках. Ветерок доносил с берега земные запахи, тревожил. Мимо шли такие же пароходы, парусники, салютуя друг другу флагами… Безвестного пассажира обходили матросы, не заговаривали с ним. Молчал и Андрей. Прошел день, ночь, а утром пароход вошел в Амурский залив, затем втянулся в бухту Золотой Рог, пришвартовался к причалу. Андрей спросил матроса:

— Где мне найти губернское управление?

— А вона каменный дом, туда и чапай.

Андрей сошел на берег. Поднялся на взлобок, посмотрел на бухту. На ее глади дремали парусники, густо дымили пароходы под флагами многих государств. Сновали шлюпки. На берегу вереница складов. От них то и дело отъезжали ломовики, что-то привозили, что-то увозили. Вышел на улицу Светланскую, по ней катились кареты, погрохатывая по мостовой коваными колесами; пообочь шли пешеходы: русские, китайцы, корейцы, японцы, — разноязычный говор, разнообразная одежда. Огромные магазины, торговые дома, лавки, лавчонки, цирюльни. Все зовут, приглашают: подстричься, поесть, отдохнуть с молоденькой мадам. Плати деньги — все будет…

Андрей крутил головой, удивлялся, ворчал:

— М-да, далеко нашей Ольге до этого города. Эко развернулись! Голова кругом. Вот те и Россия-матушка!

В губернском управлении ничуть не удивились приходу беглого каторжника, который хочет сдаться на милость властей. Не бросились тотчас же заковывать его в кандалы. Нет. Жандарм провел Андрея в кабинет губернского исправника, который молча показал на стул, продолжая рыться в бумагах.

Андрей Силов подал пакет от Харченко. Штабс-капитан, уже седой, чуть сутуловатый старик, внимательно прочитал послание ольгинского пристава, из-под очков посмотрел на Андрея, усмехнулся. Начал рыться в железном сейфе, искал дело Андрея Силова. Нашел. Это была пухлая папка. Прочитал:

— "Андрей Феодосьевич Силов, беглый каторжник, осужденный на десять лет за убийство раскольника Исайи. Живущий под видом крестьянина в Ольгинском уезде, Пермской волости, в деревне Пермская". Так.

— Доподлинно так. Но меня никто не судил, просто отправили на каторгу, и вся недолга.

— Судили, здесь есть и постановление суда Омской губернии. Это дело мне хорошо знакомо, потому что у нас здесь беглых раз-два, и обчелся, тем паче бунтарей, все заняты работой. А ты разбойник и бунтарь. От ваших же людей идут и идут письма: мол, ты хунхузишь, убиваешь на тропах людей, а Харченко тебя покрывает, потому что сам хунхуз…

— Это Харченко-то хунхуз! — приподнялся Андрей. — Сиди, сиди, я говорю о том, что нам пишут. А теперь садись-ка рядком, да поговорим ладком. А? Ты расскажи, как на духу, о себе. Убивал ли ты Исайю? Как бежал с каторги? А?

Андрей начал свое повествование. Жандармский исправник торопливо записывал, хмыкал, крутил усы, иногда пристально смотрел Силову в глаза: не врет. Видит бот — не врет!

Андрей рассказал про пермяцкий бунт. Про суд, порки и ссылку в Сибирь. Рассказывал все, как было. А к исправнику шли, то бумагу подписать, то что-то спросить. Заходили и оставались послушать хожалого человека. Скоро в кабинете стало тесно. Бросил писать штабс-капитан… Каторга… Побег… Амур… Первая деревня на берегу Амура. Все это явственно вставало перед глазами слушателей. Невельской, строительство крепости. Голод, холод, а крепость росла, назло всем врагам росла, замыкала вход в Амур. Вторая деревня уже на берегу Тихого океана. Нашествие зверей. Пиратов.

Уже давно миновал час обеда, скоро и солнце припадет к низким сопкам, а Андрей вое рассказывал и рассказывал. Замолчал. Кто-то громко сказал:

— Таким людям нельзя не верить. Он правду говорит.

— Ты, прапорщик, помолчи, нам знать, кому верить, а кому не верить. Иди, Силов, устраивайся на ночлег. Завтра снова приходи. Не убежишь?

— Не убегу, ежли вы так же справедливы, как Харченко, то можно спать спокойно.

Андрей ушел.

— Вот так-то, господа офицеры. Не зря его Харченко отстаивает. Такие люди еще пригодятся нам.

Силову не спалось. Долго ворочался на жесткой кровати постоялого двора, страшился каторги. Может быть, убежать? Раз ему поверили, зачем же сеять неверие? Чуть свет уже был на ногах. Мягко шелестят ичиги по каменным плитам, булыжникам, ходит Андрей перед парадным подъездом губернского управления. К подъезду подкатывают тройки, запряженные в дорогие кареты, на легких дрожках. Заходят, выходят, и никому нет дела до этого человека.