Вечный зов. Том II - Анатолий Иванов

Когда Савельев появился в Жерехове, на фамилию его Лахновский внимания не обратил, а когда знакомился с «делом», что-то его заинтересовало. Савельев, Сибирь… Вспомнилась следственная камера при Томской городской жандармерии, случайно арестованный надзирателем Косоротовым — где-то сейчас этот прелюбопытнейший экземпляр человеческой породы, этот скот, жив ли? — молодой парень по имени Антон Савельев. Был этот Антон, арестованный вместе с сыном новониколаевского лавочника Петром Полиповым, кажется, рослым, светлоглазым, с большим белёсым чубом. И был силён, как бык, — тогда, во время допроса, так саданул его, Лахновского, в подбородок, что челюсть вспухла и ныла долго. Пристрелить надо было бы мерзавца тогда же. Потом этот Антон Савельев вырос в матёрого большевика, много хлопот принёс охранке и жандармерии…

Нет, ничем Фёдор Савельев не напоминал того Антона Савельева — ни обликом, ни характером, ни тем более нравственной своей сутью. Просто однофамилец, всякие Савельевы, Петровы, Фёдоровы составляют половину населения России, необъятной страны, не имеющей настоящих и законных хозяев.

Этой мыслью Лахновский удовлетворился и никогда больше к ней не возвращался…

…Ночь над деревней Шестоково постепенно набирала силу, становилась гуще. Духота стояла прежняя, ни ветерка, ни струйки свежего воздуха. Звёзды вверху горели тускло, совсем не давая света, к тому же с востока, оттуда, где громыхал, приближаясь, фронт, наползали тучи, съедая белёсое звёздное полотно. Была вокруг непробиваемая тишина, но Лахновский каждой клеткой своего тела чувствовал, как гремит, гудит, сотрясая землю, далёкая пока линия фронта, как она приближается неумолимо, и ему, как когда-то, хотелось вскинуть трость, насквозь проткнуть стоявшего перед ним Фёдора Савельева, поглядеть, как он рухнет на землю, а потом зайти в дом Бергера, где пьянствует сейчас Леокадия Шипова с прежним своим любовником Алексеем Валентиком, бросить свою окровавленную палку прямо им на стол. Валентик, сегодня в обед неожиданно объявившийся в Шестокове, ничего не знает об этой трости и ничего не поймёт, зато Лика выпучит со страха свои большие бесстыжие глазищи, догадываясь, чья это кровь, а он, Лахновский, ухмыльнётся только, и она окончательно поймёт, что он не простил ей той ночи с Фёдором на его квартире…

Лахновский как-то сожалеюще вздохнул, понимая, что ничего этого не сделает, Савельев ему нужен, он ещё может пригодиться, он единственный, кто его не боится, но именно по этой причине, как казалось Лахновскому, не оставит его, если что, в беде, как не оставил в тот раз, когда попали в засаду и он получил ранение в ногу…

— Всё же не пейте, Савельев, больше, — попросил он мягко.

— Да ладно. И нечего больше.

Лахновский ковыльнул к крыльцу, обернулся:

— Секреты через час сменять.

— Какая надобность…

— Разговорчики! Погода хмурая, заснут ещё, сволочи… Через час, понятно?

— Ясно, — сказал Савельев, повернулся и тотчас растаял во мгле.

Валентика этого сегодня в полдень задержали на окраине деревни сидящие в секрете солдаты, на чистейшем немецком языке он потребовал доставить его к самому зондерфюреру Бергеру. Но поскольку солдаты были из его, Лахновского, «армии», они привели задержанного в свой «штаб», разместившийся в просторном здании бывшей школы. Появлению Валентика Лахновский как-то не удивился, равнодушно глянул на него, отпустил солдат и сказал с усмешкой:

— Собственной персоной? А я уж и не надеялся свидеться. И надолго к нам?

— Навсегда.

Валентик бесцеремонно, как хозяин, стал расхаживать по комнате, служившей Лахновскому кабинетом, из стеклянного кувшина налил в стакан воды, ополоснул его брезгливо и выплеснул в открытое окно, прямо под ноги расхаживающему у стены часовому. Потом, запрокинув голову, пил воду крупными глотками, вдоль его шеи, обросшей грязным волосом, дёргался острый кадык. Лахновский поморщился.

— Мне бы переодеться, — сказал Валентик. — И прикажите баню истопить — опаршивел я. Когда возвращается господин зондерфюрер?

— Откуда же мне знать? — Лахновский помедлил, хмуро оглядел Валентика. — Спросите у Леокадии Шиповой, может, Бергер звонил ей из Орла.

— Как же вы её отдали ему? Я считал, что вы женились на ней.

Последние слова Валентик произнёс с явной насмешкой. У Лахновского собрались на переносице морщинки и стали пошевеливаться, как у собаки, которая собиралась зарычать. Но ответил он спокойным, чуть насмешливым голосом:

— Всё течёт, всё изменяется, как говорят философы.

Валентик засунул руку под грязную гимнастёрку, почесал кривое плечо.

— Как он, Рудольф, очень ревнивый, если…

Лахновский только усмехнулся.

— Ладно… Не найдётся несколько листов чистой бумаги? Как вы понимаете, я не пустой пришёл, тут, — он хлопнул себя ладонью по лбу, — имеются кое-какие сведения о новых соединениях противника, прибывших на их Центральный и Воронежский фронты.

— Вон в шкафу валяется с десяток ученических тетрадей.

Валентик подошёл к шкафу, открыл дверцу, взял тетрадку. В глубине шкафа стоял небольшой школьный глобус, неизвестно как сохранившийся до сих пор. Валентик взял зачем-то и его, шагнул к окну, где больше было света.

— Вот он где, Воронеж… Помните, Арнольд Михайлович, как вы меня туда привезли, устроили в органы ГПУ? А где Коростень? Нету на этой деревяшке Коростеня… Зато вот Киев. Киев, Украина, благословенная земля. А вот и Москва. Сама Москва, у порога которой мы стояли — только переступить. Только переступить… Сколько было радости и надежды!

Лахновский, поджав высохшие, бесцветные губы, молча наблюдал за Валентиком. Тот вдруг с яростью крутанул глобус, потом с ещё большей яростью ударил им об подоконник — с треском разлетелись во все стороны обломки.

— Ах, Алейников, Алейников! — прорычал Валентик, швырнул на пол подставку для глобуса, она с грохотом покатилась вдоль стены. — Ну, погоди, может быть, ещё и встретимся!

Лахновский встал из-за своего стола, крепкого, двухтумбового, крышка которого была залита чернилами, не торопясь, захромал к дверям.

— Баню я прикажу истопить, — усмехнулся он от порога, — а обломки… земного шара ты уж подбери…

Когда он часа через четыре вернулся в кабинет, обломки глобуса, разбитого Валентиком, так и валялись по всему полу. На столе лежала забытая промокашка, которой пользовался Валентик, вырванный из тетради смятый листок, пепельница полна окурков, всюду был рассыпан пепел. «Свинья!» — вскипел Лахновский на Валентика, смывающего в ту минуту в бане свою грязь и вонючий пот, хотел уже крикнуть, чтобы прибрали в его кабинете, но помедлил, взял скомканный тетрадный листок, развернул. Он был весь исписан по-немецки, исчёркан. Даже по этому обрывку было видно, что Валентик знал многое — он перечислял не только советские армии и дивизии, прибывшие в последние дни на Центральный и Воронежский фронты, но и командный и политический состав различных соединений и подразделений. Однако в первую очередь Лахновскому в глаза бросились кривые строчки: «…der Zeitungsredakteur bei der Division von Oberst Welichanow ist Major Polipow P. P.».[10] Сжимая в кулаке черновик Валентика, Лахновский так и сел. «Неужели это тот Полипов, незабвенный Пётр Петрович, так славно послуживший в своё время блаженной памяти неуклюжей российской охранке, прошляпившей и своего монарха, и всю его империю?! Неужели тот самый?»

…Всё это было сегодня в середине дня, всё это промелькнуло в голове Лахновского, пока он говорил с Фёдором Савельевым, поднимался по ступенькам крыльца дома, в котором жил Бергер, шёл по недлинному коридору, тускло освещаемому висевшей на стене керосиновой лампой. Лахновский и шёл в апартаменты наложницы зондерфюрера Рудольфа Бергера, с которой, как ему доложили, после бани пьянствовал Валентик, чтобы узнать поподробнее об этом Полипове.

Дверь в комнаты Шиповой была не заперта. Настежь была открыта и дверь, ведущая из коридора во внутренний двор, обнесённый высоким глухим дощатым забором, поверх которого была ещё в несколько рядов натянута колючая проволока. Из этого двора слышался не то визг, не то стон самой Лики, приглушённый хохоток и говор Валентика. Лахновский поморщился, шагнул в прихожую Шиповой, оттуда в столовую. Там был невообразимый ералаш, стулья, кресла и диваны сдвинуты с места, ковёр залит, стол завален бутылками, объедками, на одном из кресел валялось платье Шиповой, почему-то изодранное в лохмотья. Лахновский глянул в спальню — кровать стояла аккуратно убранная, белоснежная, нетронутая.

Он сел в одно из кресел, трость поставил между ног и по-стариковски сложил на неё обе руки.

Голоса Валентика и Лики стали приближаться, загремели в коридоре, в прихожей. И вот они ввалились в столовую, оба пьяные до изнеможения.