Понять - простить - Петр Краснов

— Грех Бога гневить, Дима, мы живем, как немногие тут живут.

— Папа как похудел! И щеки ввалились. И седины сколько. И ты, мама, свои художественные ручки загубишь вконец. Нельзя так работать. Я не позволю. Ну, а щенок как? Скучаешь, Вера?

— Я — нет. Мы работаем, Дима. Работа-святое дело.

— Не на такую работу мы рождены с тобой, милая Вера. И я все это переделаю. С кем видаетесь?

— Да ни с кем. Раз в месяц, по вторникам после первого, в маленьком ресторанчике Fluchtverbandhaus, тут недалеко, собираемся полковой семьей. Нас здесь семь человек живет. Вот и ты пойдешь. Хотя и недолго, а ты у нас был. Ты наш… Ну, еще сослуживцы Веры. Ротмистр Шпак, премилый юноша, еще у нас тут друг один есть. Святой души человек, генерал Кусков. Он там же, где Вера работает.

— Кусков… Кусков… Постой, папа… Да этот тип, кажется, был у большевиков.

— Дима, не говори так про Федора Михайловича. Его надо понять. Ведь и папа был у большевиков.

— Да, был. Конторщиком на лесном складе. А этот тип командовал красной дивизией. Одно время его дивизия стояла против нас. Дралась великолепно. Одета, снабжена, выправлена, хотя бы и не большевикам так. Старые русские солдаты. Мы пленных брали. Любят своего "товарища Кускова". Хорош тип. А сыновья его… Я их всех знал… — против него. Старший недавно в Париже застрелился. Недели за две до моего приезда. Американская дуэль, рассказывали, была из-за публичной девки.

— Святослав Федорович застрелился, — прошептала Верочка. — Царство ему Небесное.

— Он очень хороший офицер был. Жалко, погиб ни за понюх табака!

— Отец и не знает, — сказала, крестясь, Екатерина Петровна.

— Второй, Игорь, молодчина, красавец, каких мало, чернобыльский гусар. Мне про него говорили еще в Константинополе, — уехал в Америку и как в воду канул. Младший, Олег, и сейчас на работах в Югославии. Совсем не то монах, не то юродивый, а кажется, славный парень. У них сестра была, Лиза, — та без вести пропала в Ростове. Мне их жаль. Все отличные были люди, и такой отец!

— Дима! — воскликнула Верочка. — Вы, не видавшие близко большевиков, не знаете этого. Федора Михайловича надо понять и, когда поймешь, простить.

— Ни понять — ни простить, — сказал Дима, раскуривая папиросу. — Ты, папа, давно на трубку перешел?

— Еще в Совдепии, как табаку не стало, привык, да и дешевле.

Так говорили до утра. Сосед, медицинский студент Фриц Штробель, не сердился на них. И никто в пансионе не сердился. "Пять лет не видались с сыном. Тоже тяжелую драму переживают "эти русские", и им не легче, чем немцам".

Разошлись по комнатам в восьмом часу утра. Деканов вздремнул немного, потом встал и, не будя только что уснувшую Екатерину Петровну, на цыпочках вышел в переднюю. Он не удержался от искушения приоткрыть дверь и заглянуть к сыну. Верочка поймала его на этом.

— Папа, — прошептала она, — можно?

Деканов поманил ее пальцем, и отец и дочь минуты две любовались Димой, крепко спавшим в полумраке маленького номер а.

VIII

Дима проснулся в одиннадцатом часу от того, что рядом в номере Эрна уронила щетку. Он быстро оделся, привел себя в порядок, подошел к номеру родителей и постучал. Никто не ответил.

— Der Herr und Fraulein Wera sind weg, (Господин и барышня Вера ушли (нем.)) — сказала, высовываясь из номера, Эрна, улыбнулась молодому человеку и скрылась в комнате.

Дима осторожно приоткрыл дверь. Екатерина Петровна спала на боку, повернувшись лицом к двери. Покой и счастье играли на ее порозовевшем, казавшемся почти юным лице. Темная с проседью коса небрежно спускалась с подушки. Маленькие ручки были положены поверх одеяла. Она едва слышно дышала.

Теплое чувство нежности и любви, какой еще никогда не испытывал Дима к матери, залило его сердце.

— Мама моя! Милая мама! — прошептал он.

Он тихо прокрался к постели, опустился на колени и покрыл поцелуями руки матери. Екатерина Петровна сейчас же проснулась. Ей стало стыдно, что она в постели, но радостно было видеть милого Диму подле себя.

Она вздохнула, улыбнулась. Ясны были ее красивые, темно-карие глаза в темном кружеве ресниц. Маленькая ручка опустилась на голову сына и привычным с детства для Димы движением стала теребить его волосы.

— Дима! Милый! Как хорошо, что ты пришел. Поговорим. У меня есть много-много, что мне надо тебя спросить.

Гибким, мягким движением чуть полнеющего тела она приподнялась на подушки и села, давая сыну место на постели.

— Садись и говори!

Дима покорно сел. Его сердце все больше охватывалось волнением сладкой любви. Он сразу почувствовал, до чего родная, до чего близкая была ему мать. И душа его открылась. Он смотрел на мать восторженными глазами, полными такой нежности, что Екатерина Петровна смутилась от счастья.

"Господи! — подумала она. — Если нужны были все муки, оскорбления и унижения этих пяти лет?.. Благодарю Тебя, Господи, за эти минуты радости, за это величайшее счастье".

— Мама, — сказал Дима, — целуя мать, как когда-то целовал ребенком, "в душку", в шею под подбородком, — душа моя открыта.

— Дима… Ты веруешь в Бога?

— Да.

— Ты не изменил православной церкви?

— Нет.

— Спрашиваю, Дима, так, потому, что многие польстились на блага земные и перешли в католичество. Бог им судья, милый Дима, но знай, великий грех они сотворили. Не простит им Господь. Люби нашу веру православную.

— Мама! Я рыцарь! Именно теперь, когда гонима вера православная, я считаю величайшей подлостью изменить ей.

— Так, Дима. Нет красивее нашей веры. Она одна дает душевный покой… Я испытала это и там… И тут… Молись каждый день, Дима!.. Дима, русский — только православный!

Она протянула к нему обе руки. Он порывисто схватил ее маленькие ручки и нежно и благоговейно поцеловал их.

— Дима, ты… монархист?

Карие глаза матери впились в темные глаза сына, и, казалось, проникали в самую душу его.

— Нет, мама.

— Нет?

Ее пальцы разжались, отпустили руки сына, и маленькие ее ручки упали на одеяло.

Дима встал с постели, прошелся по комнате и остановился в ногах матери. Смело и ясно смотрел на мать. — Нет, мама… Я не принадлежу ни к какой партии. Но царя ношу в своем сердце, потому что историю России помню и так много пережил теперь. В Добровольческой армии, потом, во время службы у англичан, мне приходилось сталкиваться с людьми всех партий и всех направлений. Это, мама, ненормальные люди. Это — Никиты Пустосвяты. Им не суть веры важна, а то, как писать: «Исус» или "Иисус", — креститься двумя перстами или тремя. Я, мама… Да скажу, что вся теперешняя молодежь… Мы стали шире… Тот футляр, что поневоле носили вы, наши родители, еще более тесный футляр, что надевает на людей всякая партия, — и монархическая тоже, — мы, мама, скинули этот футляр… Мне как-то в конторе казак старый один говорил: "Ты мне правду-матку подай, а программа мне не нужна. Я ее в толк не возьму, а ты мне просто скажи, с царем или без царя…" Беседовал я, мама, с монархистами, то есть с партийными, конечно. Им нужен такой царь, который их программу бы признал. И у каждого разная программа. "А если, — говорю, — царь да кое-что от «кадет» позаимствует или какого-нибудь эсера министром сделает, что тогда?" — "Нам такого царя не надобно". Видишь, мама, им не царь нужен, а им нужно первенство их партии перед другими… Словом… я так понимаю: если правит партия, то ненависть и борьба, гибель культуры и разложение. Если царь сидит на престоле московском, царь беспартийный, царь надпартийный, царь, который выше всех этих программ, лозунгов и перегородок, то любовь и мир, и общая дружная работа. Царь берет работников, любящих дело, понимающих, как надо делать, и не спрашивает их, какой они партии. Он спрашивает дело и преследует за упущение этого дела, а не за то, что человек когда-то числился в какой-то парии. И потому, мама, у нас ничего не выходит, что царя ищет партия. Вот когда царя вся Россия станет искать, — тогда конец будет разбойничьему управлению, грабежу России. Я говорил с американцами. Ты знаешь, ведь они демократы до мозга костей, и им говорить о монархии, — это все равно, что перед быком махать красным плащом, и они меня поняли, что такой царь, такая монархия — совершеннейшая форма правления.

— Как же, Дима, ты рисуешь себе конец всего нашего ужаса?

— Когда я думаю о конце, неизменно встает у меня в голове одно имя. Не знаю, почему, — это вопрос массовой психологии, — оно на устах у всех. Это имя великого князя, верховного главнокомандующего Николая Николаевича. Мне вот приходилось встречаться в Константинополе с членами "Союза возвращения на Родину".

— Большевиками?

— Да, большевиками… И знаю, — и у них это имя. И мне кажется, что скоро будет день, когда во главе какого-то идеально вооруженного отряда честнейших, благороднейших и смелых людей явится он в Петербург. А потом в Петербурге, в здании военного округа, за столом, покрытым зеленым сукном, сядет он на председательском месте, и по одну сторону от него сядут генералы Деникин, Врангель, Юденич, Кутепов, Миллер, а по другую — Надежный, Цуриков, Буденный, Лебедев, Шейдеман, Гарф, Каменев… И скажет великий князь: "Я пригласил вас, господа, чтобы совместными усилиями приступить к созданию русской армии. Наша Родина, Россия, погибла, потому что погибла ее армия, и, чтоб создать Россию, нужно создать армию. Генерал Каменев, сделайте доклад о составе, расположении и устройстве того, что было Красной армией". И начнется деловая работа, чуждая истеричных партийных выкликов и демагогических речей.