Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но в тот момент его зрение затуманилось красной пеленой, он видел только Летти. Теперь он понял, каково это – на самом деле желать человеку смерти, хотеть разорвать его на части, услышать его крики, причинить боль. Теперь он понимал, что чувствуешь, когда в ярости убиваешь: именно это желание убивать он должен был испытывать тогда с отцом.
Он прыгнул на нее.
– Нет! – вскричала Виктуар. – Она…
Летти развернулась и бросилась бежать. Робин помчался за ней, но она уже скрылась за спинами констеблей. Он пытался протиснуться между ними, наплевав на дубинки и пистолеты, ему хотелось только одного – догнать ее, свернуть ей шею, разодрать белую сучку на кусочки.
Чьи-то сильные руки схватили его и дернули назад. Его ударили по затылку. Он покачнулся. Виктуар закричала, но Робин не видел ее за констеблями. Кто-то накинул ему на голову мешок. Робин изо всех сил брыкался, рука врезалась во что-то твердое, и давление на затылок ослабло, но потом он получил удар по щеке и обмяк от ослепляющей боли. Ему завели руки за спину и защелкнули наручники. Подхватили с двух сторон, подняли и потащили из читального зала.
Все было кончено. В Старой библиотеке установилась тишина. Робин дергал головой, пытаясь стряхнуть мешок, но лишь мельком заметил перевернутые стеллажи и почерневший ковер, прежде чем кто-то надвинул мешок плотнее. Робин так и не увидел ни Вималя, ни Энтони, ни Илзе, ни Кэти. И больше не слышал криков Виктуар.
– Виктуар? – в ужасе просипел он. – Виктуар?
– Тихо! – произнес кто-то басом.
– Виктуар! – выкрикнул он. – Где…
– Заткнись.
Кто-то приподнял мешок и сунул Робину в рот кляп. А потом Робин снова погрузился в темноту. Он ничего не видел и ничего не слышал. Когда его тащили из разгромленной Старой библиотеки в поджидающий кеб, стояла жуткая тишина.
Глава 24
Но ты, о Птица, смерти непричастна, —
Любой народ с тобою милосерд.
Джон Китс. Ода соловьюБолезненная тряска по неровной мостовой. «Встать! Вперед!» Робин бездумно подчинился. Его вытащили из экипажа, бросили в камеру и оставили наедине с собственными мыслями.
Тянулись часы, а может, и дни. Робин потерял счет времени. Он находился не в этом теле, не в этой камере; он свернулся калачиком на каменным плитах и забыл о ссадинах и боли. Он снова оказался в Старой библиотеке и раз за разом беспомощно смотрел, как Рами бросается вперед, как будто его подтолкнули между лопатками, а потом неподвижно лежит у него на руках и, как бы Робин ни старался, больше не шевелится.
Рами мертв.
Летти предала их, «Гермес» перестал существовать, а Рами погиб.
Рами мертв.
Горе душило его. Парализовало. Как жестокий, тяжелый сапог, прижатый к груди так сильно, что невозможно вдохнуть. Горе вырвало его из тела, сделало раны неважными. Текла кровь, но Робин не знал откуда. Все болело от наручников, впившихся в запястья, от твердого каменного пола, от того, как полицейские повалили его, словно хотели переломать все кости. Робин осознавал, что телесная боль существует, но не чувствовал ее; не чувствовал ничего, кроме ослепляющей боли от потери Рами. И не хотел чувствовать ничего другого, не хотел возвращаться в свое истерзанное тело, потому что физическая боль означала бы, что он жив и должен двигаться дальше. Но он не мог. Не мог жить дальше после такого.
Он цеплялся за прошлое. Тысячу раз возвращался к этому мгновению, точно так же, как возвращался к смерти отца. Только на этот раз убеждал себя не в том, что он не хотел убивать, а в том, что Рами жив. Он на самом деле видел, как Рами умер? Или только слышал выстрел, видел кровь и падение? Может, Рами еще дышал, а в его глазах осталась жизнь? Это казалось таким несправедливым. Нет, казалось невозможным, что Рами так внезапно покинул этот мир, что был таким полным жизни еще мгновение назад и таким неподвижным после. Казалось, Рамиз Рафи Мирза не может замолчать от такой маленькой пули, это противоречило законам физики.
И, конечно же, Летти не могла целиться ему в сердце. Это тоже невозможно. Она любила его, любила почти как Робин, она ведь даже призналась в этом, и если это правда, то как она могла хладнокровно выстрелить, глядя Рами в глаза?
А значит, Рами еще жив, несмотря ни на что, наверняка выполз из разгромленной Старой библиотеки и где-то прячется, его еще можно спасти, если найти вовремя, вылечить рану. Маловероятно, но вдруг, но вдруг…
Быть может, когда Робин отсюда выберется и они снова встретятся, то вместе посмеются надо всем этим до боли в ребрах.
Он надеялся. Пока надежда сама не превратилась в своего рода пытку. Надеяться – значит желать, и Робин каждой клеточкой своего существа хотел оказаться в мире, которого больше не существовало. Он надеялся, пока ему не начало казаться, что он сходит с ума, пока он не стал слышать обрывки своих мыслей, как будто они доносятся откуда-то извне – тихие, хрипловатые слова, отражающиеся эхом от камня.
«Я хотел бы…»
«Я сожалею…»
А затем поток признаний, ему не принадлежащих:
«Я должен был любить ее сильнее».
«Мне не стоило брать тот нож».
И это была не игра воображения. Он поднял раскалывающуюся от боли голову. Щека была липкой от крови и слез. Робин потрясенно огляделся. Камни говорили, шептали тысячи признаний, начало следующего наслаивалось на конец предыдущего, и оставались лишь мимолетные фразы:
«Если бы только…»
«Это несправедливо…»
«Я это заслужил…»
И все же среди всего этого отчаяния:
«Я надеюсь…»
«Я надеюсь…»
«Я надеюсь, вопреки всякой надежде…»
Поморщившись, он встал, прижался лицом к камню и стал осматривать стену, пока не обнаружил блеск серебра. На пластине была выгравирована цепочка из перевода с греческого на латынь, а потом на английский. Греческое «эпитафион» означало «похоронная речь» – нечто произнесенное, то, что можно услышать; латинское epitaphium аналогично относилось к надгробной речи. И только современное английское слово «эпитафия» обозначало нечто написанное и безмолвное. Искаженный перевод подарил голос написанному. Робин был окружен исповедями мертвых.
Он сел и накрыл голову руками.
Какая кошмарная пытка. Какой гений это придумал? Цель, несомненно, заключалась в том, чтобы окунуть его в отчаяние всех бедолаг, когда-либо томящихся здесь, наполнить такой непостижимой печалью, чтобы он отдал что угодно, выдал кого угодно, лишь бы это прекратить.
Но эти нашептывания ничего не меняли. Они не омрачали его мысли, а лишь вторили им. Рами погиб, «Гермес» уничтожен. Жизнь стала бессмысленной. Будущее выглядело лишь бескрайней чернотой, и хоть каплю надежды давало только обещание, что когда-нибудь все это закончится.
Дверь открылась. Робин встрепенулся, вздрогнув от скрипа дверных петель. Вошел грациозный молодой человек со светлыми, собранными в узел на затылке волосами.
– Здравствуйте, Робин Свифт, – сказал он. Голос звучал мягко и музыкально. – Вы меня помните?
«Конечно нет», – чуть было не сказал Робин, но тут человек подошел ближе, и слова замерли у Робина на языке. Те же черты лица, что и на фризе в часовне Университетского колледжа: тот же прямой аристократический нос и умные, глубоко посаженные глаза. Робин видел это лицо всего один раз, более трех лет назад, в столовой профессора Ловелла. Он никогда не смог бы его забыть.
– Ты Стерлинг. – Гениальный, знаменитый Стерлинг Джонс, племянник сэра Уильяма Джонса, величайшего переводчика своего времени. Его появление здесь было настолько неожиданным, что на мгновение Робин растерялся и просто глупо заморгал. – Почему…
– Почему я здесь? – засмеялся Стерлинг. Даже его смех был полон изящества. – Я не мог такое пропустить. Ведь поймали младшего брата Гриффина Ловелла.
Стерлинг втащил в камеру два стула и сел напротив Робина, положив ногу на ногу. Он расправил сюртук и посмотрел на Робина.
