Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка

Но боль притихла. Тяжело дыша, Робин повалился вперед.

– Впечатляюще, – сказал Стерлинг. – Посмотрим, как долго ты сможешь продержаться. У меня для тебя есть еще кое-что. – Он вытащил из кармана еще одну пластину и поднял ее к лицу Робина. Слева было написано: φρήν. – Полагаю, ты владеешь древнегреческим? Гриффин был в нем очень слаб, но, как я слышал, ты способнее. В таком случае ты знаешь, что означает «френ» – «средоточие разума и эмоций». Только греки считали, что оно находится не в голове. Гомер, например, писал, что френ находится в груди. – Он сунул пластину в карман Робина на груди. – А теперь можешь вообразить эффект этой пластины.

Он занес кулак и врезал Робину в солнечное сплетение.

Физические страдания были не так уж страшны – боль скорее резкая, чем острая. Но как только костяшки пальцев Стерлинга коснулись груди Робина, его сознание взорвалось: чувства и воспоминания хлынули на первый план – все, что он скрывал, чего боялся, все истины, которые не смел признать. Он бормотал какую-то чушь, не понимая, что говорит; слова на китайском и английском сыпались из него без разбора. «Рами, – сказал он, а может, подумал, Робин точно не знал, – Рами, Рами, я виноват, отец, отец, отец, мама… три человека, которые умерли у меня на глазах, а я и пальцем не пошевелил, чтобы помочь…»

Он смутно осознал, что Стерлинг пытается направить его бормотание в определенное русло.

– «Гермес», – повторял Стерлинг. – Расскажи о «Гермесе».

– Убей меня, – выдохнул Робин. Он и правда этого хотел, больше всего на свете. Он жаждал все это прекратить. Только смерть могла заглушить этот хор. – Боже милосердный, убей меня…

– О нет, Робин Свифт. Так просто ты не отделаешься. Мы не хотим твоей смерти, это противоречит нашим целям. – Стерлинг вытащил из кармана часы, посмотрел на них, а потом повернулся ухом к двери, словно к чему-то прислушиваясь. Через несколько секунд Робин услышал крик Виктуар. – Однако не могу сказать то же самое о ней.

Робин подтянул ноги и боднул Стерлинга головой в живот. Стерлинг шагнул в сторону. Робин рухнул на пол, больно ударившись щекой о камень. Наручники вонзились в запястья, и руки снова взорвались болью, которая не прекращалась до тех пор, пока он не свернулся калачиком, задыхаясь и всеми силами стараясь не шевелиться.

– Вот как мы поступим. – Стерлинг покачал часы на цепочке перед глазами Робина. – Расскажи мне все, что знаешь про общество Гермеса, и это прекратится. Я сниму наручники и освобожу твою подружку. Все будет хорошо.

Робин со злостью посмотрел на него, тяжело дыша.

– Расскажи мне, и все закончится, – повторил Стерлинг.

Старая библиотека разгромлена. Рами погиб. Энтони, Кэти, Вималь и Илзе, скорее всего, тоже мертвы. Летти сказала, что остальных убили. Так кого еще он может выдать?

Остался Гриффин. А еще те, из списка в конверте, и бессчетные другие, о которых Робин не имел понятия. Вот в чем все дело – Робин не знал, сколько их и чем они занимаются, но не мог рисковать, выдав сведения, которые подвергнут их опасности. Однажды он уже совершил эту ошибку, но больше не предаст «Гермес».

– Скажи, или мы пристрелим девчонку. – Стерлинг опять покачал часами перед лицом Робина. – Ровно через одну минуту, в половине второго, ей в череп всадят пулю. Если только я не велю этого не делать.

– Ты лжешь, – выдохнул Робин.

– Нет. Пятьдесят секунд.

– Вы этого не сделаете.

– Нам достаточно оставить в живых только одного из вас, а она слишком упряма. – Стерлинг снова покачал часами. – Сорок секунд.

Он блефовал. Наверняка блефовал, нельзя же так точно подгадать время заранее. И им нужны они оба – два источника информации лучше одного, ведь так?

– Двадцать секунд.

Робин лихорадочно пытался придумать правдоподобную ложь, лишь бы оттянуть время.

– Есть другие институты перевода, – просипел он, – налажены контакты с другими институтами, прекрати…

– Ага. – Стерлинг убрал часы. – Время вышло.

Где-то дальше по коридору закричала Виктуар. Раздался выстрел. Крик затих.

– Слава богу, – сказал Стерлинг. – Жуткий визг.

Робин бросился Стерлингу в ноги. На этот раз у него получилось – он застал Стерлинга врасплох. Они рухнули на пол, Робин оказался верхом на Стерлинге, подняв руки в наручниках над головой. А потом обрушил кулаки на лоб Стерлинга и плечи – куда только мог дотянуться.

– Агония, – прохрипел Стерлинг, – агония.

Боль в запястьях Робина стала вдвое сильнее. Он ничего не видел. Не мог дышать. Стерлинг брыкался под ним, пытаясь вылезти. Задыхаясь, Робин завалился на бок. По его щекам хлынули слезы. Стерлинг встал над ним, тяжело дыша. А потом занес ногу и злобно пнул Робина в солнечное сплетение.

Боль была ослепляющей, как от раскаленного добела металла. Ему не хватало воздуха, чтобы закричать. Он больше не владел своим телом, утратил достоинство, взгляд затуманился, губы обвисли, и на пол капала слюна.

– Бог ты мой. – Стерлинг поправил шейный платок и выпрямился. – Ричард был прав. Вы все – просто животные.

И Робин вновь остался в одиночестве. Стерлинг не сказал, когда вернется и что будет с Робином. Осталось только бесконечное время и накрывшее Робина черное горе. Он рыдал, пока не закончились слезы. Он кричал, пока не стало больно дышать.

Иногда волны боли слегка отступали, и ему удавалось привести мысли в порядок, задуматься о своем положении и о следующем шаге. Что дальше? Можно ли еще мечтать о победе или только о выживании? Но все затмевали мысли о Рами и Виктуар. Каждый раз, когда Робин видел проблеск будущего, он вспоминал, что их там уже не будет, и снова начинали течь слезы, а горе давило на грудь тяжелым сапогом.

Ему хотелось умереть. Убить себя будет нетрудно, достаточно только с силой удариться головой о камень или задушить себя наручниками. Боль его не пугала. Все тело уже онемело, он вряд ли почувствует что-то еще, кроме всепоглощающей иллюзии, что тонет, и, быть может, единственным способом вынырнуть на поверхность была смерть.

Возможно, ему и не придется делать это самому. Когда из него выжмут все, что нужно, разве его не будут судить, чтобы потом повесить? В детстве однажды он мельком видел повешение в Ньюкасле; во время прогулки по городу он увидел толпу, собравшуюся вокруг виселицы, и, не понимая, что происходит, подошел ближе. На площадке стояли в ряд трое мужчин. Робин помнил, как заскрипел откидной люк, как резко вывернулись их шеи. И кто-то разочарованно пробормотал, что жертвы не брыкались.

Смерть от повешения быстрая, а может, даже безболезненная и легкая. Он чувствовал себя виноватым за одну мысль об этом – Рами назвал бы это эгоистичным, слишком простым выходом.

Но зачем ему жить? Робин не видел смысла в своем дальнейшем существовании. Его охватило глубочайшее отчаяние. Они проиграли, окончательно и бесповоротно, ничего не осталось. Если он и цеплялся за оставшиеся дни или недели жизни, то исключительно ради Рами, потому что не заслужил легкой смерти.

Шло время. Робин дрейфовал между полудремой и явью. Из-за боли и горя он не мог полноценно заснуть. Но он устал, так устал, что мысли кружились по спирали, превращаясь в яркие, кошмарные воспоминания. Он снова очутился на «Элладе» и произносил те слова, из-за которых все и началось; смотрел на отца и пузыри крови на его растерзанной груди. Идеальная трагедия. Древняя как мир – отцеубийство.

Греки обожали отцеубийство, любил повторять мистер Честер; обожали за бесконечный потенциал этой истории, ведь оно взывало к наследию, гордости, чести и доминированию. Грекам нравилось, что оно вызывает все возможные эмоции, потому что так ловко переворачивает самый главный принцип человеческого существования. Одно существо создает другое, лепит его по своему образу и подобию. Сын сменяет отца; Кронос уничтожает Урана, Зевс уничтожает Кроноса и в конце концов становится им. Но Робин никогда не завидовал отцу, ничего от него не хотел, кроме признания, и ему было противно видеть свое отражение в этом холодном, мертвом лице. Нет, не мертвом – ожившем, призрачном; профессор Ловелл смотрел на него, а за его спиной на берегах Кантона горел опиум, горячий и сладкий.