Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

На этот раз дуче решил принять позицию стоика и взял себе за образец философа-императора Марка Аврелия. Вообще Марк Аврелий был в тот момент самой подходящей фигурой для подражания, ибо он так же был обеспокоен набегами орд варваров, как и оба диктатора, с ужасом ожидавшие неизбежного вторжения России и западных союзников в Третий рейх и в ту часть Италии, которая находилась еще под юрисдикцией Муссолини.

Великий человек был спокоен и молчалив и вел себя с достоинством, что стирало из памяти его былые позы и помпезность. Первое, что он сделал, пригласив меня в вагон специального поезда, – это спросил, знаю ли я Платона. Мне пришлось ответить отрицательно. Я читал когда-то платоновский «Пир» – исключительно из литературного интереса, – но это было как раз то самое произведение, к которому Муссолини проявлял меньше всего интереса. Он улыбнулся сочувствующе и показал мне другие труды Платона из своей походной библиотеки, а затем прочитал мне интересную, но беспредметную лекцию о своем новом кумире. Поскольку большая часть сказанного была для меня совершенно неизвестной, а у дуче с сентября 1943 года было мало шансов освежить свой немецкий, я слушал его философский урок молча и с удовольствием, но поинтересовался, не собирается ли он осчастливить свои войска диссертацией на эту тему.

И хотя эта беседа о Платоне не развеяла моих сомнений, они оказались безосновательными. Где бы ни появлялся диктатор, превратившийся в философа, перед своими новыми преторианцами, повсюду его встречал гром аплодисментов. Но кому были адресованы эти вспышки латинского темперамента: дуче былых времен или человеку, который для этих безродных, отчаявшихся людей, ставших против своей воли игрушками судьбы, олицетворял их бедную, презираемую и преданную родину?

Это был не тот восторг, которым встречали Наполеона на его пути с острова Эльбы в Париж, когда паролем было имя Наполеон, и только Наполеон. Я подозреваю, что эмоциональный подъем был направлен не столько на Муссолини, сколько на Италию – место, где жили жены, дети и матери этих обученных немцами солдат, место, где пили кьянти, ели спагетти и наслаждались солнцем и голубым небом.

Я уверен, что Бенито Муссолини не питал иллюзий относительно настроений своих солдат, что только усиливало мое восхищение платоническим спокойствием и здравым скептицизмом, с которым он справлялся с этой дилеммой в своих речах. Он сам назвал свое обращение к командирам одной из дивизий диалогами в стиле Сократа, а я про себя окрестил один из его риторических всплесков – «О благодарности». Я помню эту речь и по сей день.

Это было в Зеннелагере, где на горизонте виднелся лес, воспоминания о котором столь дороги для каждого римлянина, Тевтобюргерский лес. Маршал Грациани, военный попутчик Муссолини, заговорил о погибших легионах императора Августа, которые под руководством Варуса потерпели здесь позорное поражение – в компенсацию за него нынешние германцы обучили и экипировали в этих местах четыре новые итальянские дивизии. Легендарный старик с копной спутанных седых волос – настоящий Блюхер alla italiana – был встречен аплодисментами – весьма бурным, но совершенно невоенным проявлением восторга.

Августейший Бенито с серьезным лицом, замерев на месте, выслушал пылкую речь своего маршала. Но вот наступил его момент. Его речь была совсем не похожа на то, чего ждали офицеры и сержанты, молодые и старые, сочувствующие и равнодушные, спокойные и возбужденные.

Ни разу не повысив голоса до крика, без своих прежних диктаторских жестов, этот когда-то великий человек произнес короткую, но блестящую речь о благодарности.

Нам показалось, что Зеннелагерь и немецкая учебная зона вдруг исчезли, и над землей Испании и Абиссинии снова взвились знамена Италии, корабли ее когда-то могучего флота снова появились в Маре-Нострум, а албанские гвардейцы в белых мундирах маршируют под звуки оркестра по улицам Рима, чтобы занять свои посты в королевском дворце. А одинокий человек на трибуне продолжал вспоминать об обручальных кольцах, которые итальянские матери и жены по призыву королевы Елены пожертвовали в пользу армии, огромную империю, которую выковали фашизм и его армия для блага перенаселенной родины, маршалов и адмиралов, которые своими золотыми позументами и медалями обязаны ему, Муссолини. Снова и снова звучало слово «предательство». Кто только не предавал его самого и фашизм! Только от людей, собравшихся вокруг платформы, – и здесь спокойный голос дуче взлетел вверх на почти невоспринимаемый уровень, – только от них он не ждет измены!

– Чего я прошу у вас, заслуженные офицеры и солдаты новой армии? Только благодарности – достаточной благодарности, чтобы исполнить долг перед родиной, которая после того, что произошло с сентября 1943 года, может быть названа только Итальянской социальной республикой. Я хорошо осознаю, что многие, если не большинство из вас, беспрекословно выполнили бы приказ, если бы главными в нем были слова: «С тобой, Бенито Муссолини, – да! С тобой, фашизм былых времен, – нет!» Офицеры и солдаты Италии, после сказанного мной сможете ли вы отделить Бенито Муссолини от его прошлого, от создания империи, от завоевания Абиссинии и Албании?

Они не могли. Они радостно кричали, обнимались со слезами на глазах и подбрасывали вверх свои фуражки: они только что услышали голос своей родной земли, своей родины. Свергнутый диктатор, которого вернули к жизни Гитлер и десантники Скорцени, встретил свой последний триумф с бесстрастным лицом, а немецкие инструкторы тупо пялились на этот совсем не военный переполох в зале и бормотали про себя: «Ох уж эти итальяшки!»

Наконец гвалт утих, и человек, который вызвал его, вместе со своей итало-немецкой свитой сел в специальный поезд, где Муссолини снова смог посвятить себя Платону. Мы все были уверены, что описанная выше сцена окажет огромное влияние на беседу, которую он собирался повести со своим товарищем по несчастью, Адольфом Гитлером, в «Волчьем логове» на следующий день, 20 июля. Но вышло так, что судьба рассудила иначе.

День с утра выдался влажным и душным. Ничто не радовало участников поездки, которая постоянно прерывалась воздушными тревогами. Все вздохнули с облегчением только во время одной из вынужденных остановок, когда Муссолини вышел из вагона, чтобы размять ноги. В эту минуту из леса появилась группа детей, словно сошедшая со страниц сказок братьев Гримм. Они угостили дуче свежей ежевикой, пугливо посматривая на него, будто он был Волком из сказки о Красной Шапочке. После этого мы продолжили наше путешествие на восток.

Муссолини послал за мной – возможно, потому, что был уже сыт по горло Платоном. Он хотел, чтобы я помог ему оживить события прошлого – события своего последнего визита в «Волчье логово» в конце августа 1941 года, когда он был еще славным фашистским дуче, ось была на пороге победы над Советской Россией и, как тогда казалось, над всем западным миром. Он заговорил о своем полете в только что захваченную Умань, о том, какую восторженную встречу устроили ему на украинской дороге, вдоль которой росли подсолнухи, первые итальянские соединения, посланные сюда по его воле. Однако он не сказал, что случилось с его итальянской Великой армией. Понимал ли он, что большая часть этих солдат замерзла или умерла с голоду на заснеженных равнинах России или в виде живых скелетов была отправлена в Сибирь?