Фэнтези-2005 - Ирина Скидневская

Не стал их гнать. Не хватило сил, да и прогонишь ли? Сидели у огня, грели руки, рассказывали, какая елка была в районном доме культуры да какие конфеты были в подарке — тянучки, ириски, один «Красный мак» и один «Мишка»…

Костер прогорел. Учитель физики раскидал угли, мальчишки помогали. Один спросил несмело:

— Владислав Викторович… Шо вы, клад шукаете?

Было темно и очень холодно. Бульдозер тарахтел мотором и вонял солярой. Белые фары уткнулись в бывшую клумбу — развороченные комья мерзлой земли.

— Фиксируем, — бормотал Остап Остапович без тени обычной бодрости. — При визуальном осмотре обнаружены человеческие черепа… три… четыре… а бис их знает, темно… Кистевые кости рук… Ох, матинко…

— Фашисты, — неуверенно сказал бульдозерист. — Это от немцев осталось… В прошлом году фугас вот так же выкопали…

— Нет, — тихо сказал Владислав Викторович, которого била крупная дрожь. — Этим останкам не десятки лет… А почти двести.

— Может, скифский курган? — живо предположил семиклассник, невесть как протолкавшийся в толпу взрослых и до сих пор не изгнанный домой.

Историю в школе преподавала суровая старушка Мария Васильевна. Владислав Викторович покосился на семиклассника — и вздохнул.

Стекла оранжереи подернулись узорами. Панночка в телогрейке поверх синего шелкового платья сидела перед маленькой кирпичной печкой. Жестяная труба тянулась за окно.

— Что делал Зигмунд на кладбище?

Панночка молчала. Отсветы огня странно ложились на ее лицо, тонкое и бледное, как цветок орхидеи.

— Где Ганна? — Владислав Викторович чувствовал, как садится голос. — Где она теперь?

— Вас волнует судьба этой холопки? — тихо спросила панночка. — Вас, потомственного аристократа?

Владислав Владимирович сжал кулаки. Дотянуться бы до тонкой шеи, хрупкой, как стебелек цветка…

Он знал, что не посмеет.

Панночка поднялась (телогрейка упала на пол). Сделав несколько шагов, остановилась перед учителем. Положила ему руки на плечи.

— Вы ничего не сможете сделать, Владислав…

У него кружилась голова, с каждой секундой все сильнее.

— Вы ничего не сможете сделать… Зигмунд многому научил меня. Холопы слабы и не свободны… Вы видели, как кирпичом закладывают двери? Видели — изнутри?

Владислав Викторович сделал попытку освободиться — безуспешную. Густой сладкий запах забивал дыхание. Руки висели вдоль тела, как ватные.

— Зигмунд знал все. И все предвидел… Я любила его, Владислав, как никогда не полюбила бы вас. Зигмунд учил меня жизни — и учил меня смерти… Я принадлежала ему и принадлежу теперь. Они… они выследили нас… Это было ужасно, ужасно — когда света становится все меньше… Когда кирпич ложится за кирпичом… И вот наступает полная тьма… Но Зигмунд не умер. Он никогда не умирает. Это он привел вас на место бывшего родового поместья… Он сделал так, чтобы орхидея проросла… И вот я вырвалась вслед за ней. Да, на чужих костях… Все в мире растет на чужих костях… Всегда…

Она провела ладонью перед его лицом. Он понял, что сейчас потеряет сознание.

— Холопы повинуются, — тихо продолжала панночка, — когда говоришь с ними на языке приказа… И вы забудете все, что я вам сказала. И вернетесь в свою жалкую школу, и навсегда…

Сквозь муть, опутывавшую его разум и его тело, учитель физики увидел вдруг классный журнал на столе в учительской. «Сентябрь, второе. Тема урока — семейство крестоцветные… растение сурепка…»

Округлый, мягкий, очень разборчивый почерк. Точно такой же, как на погибших письмах из замурованного флигеля: «Боже… будет… когда…»

И тогда он рванулся. Сбросил руки панночки с плеч. Секунда — и они оказались у него на горле. Потемнело в глазах…

Зазвенело стекло, полоснуло болью по руке, привело в сознание. Владислав Викторович оторвал чужие руки от горла, кинулся вперед, схватился за «псевдобульбу» — утолщенный стебель орхидеи…

— Не смей! Не смей! Быдло!

Визг, не имеющий ничего общего с человеческим. Холодные пальцы вцепились теперь уже в лицо, в глаза, в щеки…

Он закричал — не то от боли, не то от отвращения — и упал, продолжая сжимать в кулаке влажную мякоть растения.

— Та шо ж це! Та шо ж це! — причитала мать Ганны, ворвавшаяся в оранжерею и кинувшаяся первым делом к дочери. — Ганнуся! Ганнуся!

Владислав Викторович огляделся, как слепой. Весь пол был усыпан осколками стеклянного колпака. По руке бежал, скапывал на пол теплый ручеек. То ли порез оказался глубоким… То ли псевдобульба, носившая на себе фиолетовые цветы, была напитана кровью.

Панночка в синем шелковом платье пошевелилась среди осколков… Подняла голову… Владислав Викторович отшатнулся, готовый обороняться, готовый спасаться бегством, если получится…

— Владислав Викторович, — прошептала девушка. — Там… було… так… темно.

Остатки орхидеи лежали на полу. Печка по-прежнему отбрасывала красные отсветы на лица, на рамы, на зимующие растения, укутанные наволочками.

— Ганна… Петривна? — спросил учитель, будто не веря своим глазам.

Девушка смотрела на него, не отрываясь.

Сквозь треснувшую форточку в оранжерею врывался морозный воздух, тянул сквозняком через открытую дверь, вымывал навсегда сладкий, томный, удушливый запах орхидеи.

Сергей Булыга

ДВАЖДЫРОГ

Дваждырог проснулся, как всегда, на рассвете, и сразу же вышел во двор, выпустил кур из курятника, потом зашел в хлев и подоил козу, вернулся в дом, поджарил яичницу, позавтракал и лишь затем уже отправился в огород. В огороде он долго бродил взад-вперед и вздыхал, пинал ногами прошлогоднюю траву и думал: вот дела, опять все прахом, так стоит ли тогда стараться?! Но после все-таки набрался мужества, встал на колени, уперся рогами в землю и начал пахать. Пахал он долго, без обеда, и к вечеру вспахал пять длинных грядок. Усталый и голодный, Дваждырог вернулся во двор, набрал воды из колодца, тщательно вымыл руки, рога и колени, загнал кур в курятник, подоил козу, вошел в дом и поужинал, потом сел к окну и начал читать книгу под названием «География». Когда во дворе стемнело, Дваждырог зажег керосиновую лампу и продолжал читать. Однако вскоре глаза у него начали слипаться, и он лег спать. Было это в половине десятого.

Спал Дваждырог без сновидений.

На следующее утро он снова выпустил кур, подоил козу, позавтракал, потом, не поднимая головы, подошел к огороду, резко, одним рывком, открыл калитку, так же резко поднял голову…

И замотал рогами, завздыхал.

Тут было отчего вздыхать! Ведь от его вчерашних пяти грядок не осталось и следа. Опять у него под ногами была прошлогодняя сухая трава да плотно сбитый грунт. То же самое он видел и вчера, и позавчера, и еще раньше. Другой от такого наваждения окончательно бы отчаялся и прекратил даже пытаться что-то изменить. Но Дваждырог на то и Дваждырог! Он, довольно быстро успокоившись, подумал так: ну что ж, тогда сегодня я буду пахать еще глубже и еще настойчивей! И он работал без обеда и даже без ужина. Было уже совсем темно, когда упрямый Дваждырог уперся лбом в забор и понял, что на этот раз он успел вспахать весь огород. Ну, наконец! Теперь посмотрим, чья возьмет! Весьма и весьма довольный собой, Дваждырог вприпрыжку вернулся во двор, умылся, навел порядок по хозяйству, поужинал, почитал книгу и лег спать.

А утром посмотрел в окно — и с тяжким стоном опустился на пол. Проклятый огород опять стоял непаханый.

Ага, вот, значит, как. Ну ладно! Мрачно насупившись, Дваждырог вышел во двор, выгнал кур из курятника, подоил козу, позавтракал, сел к окну, подпер голову ладонью и задумался.

Он думал целый день. Он был так увлечен своими мыслями, что даже пропустил обед и спохватился только к вечеру. Увидев, что уже темнеет, Дваждырог поспешно вскочил и выбежал во двор, надоил молока, закрыл курятник, метнулся в огород, встал на колени — и начал пахать!

Вспахав две небольшие грядки, Дваждырог посчитал, что теперь и этого будет вполне достаточно, и потому вернулся в дом, тщательно вымылся, поужинал, сел к окну, зажег керосиновую лампу, открыл «Географию» и притворился, будто бы читает… а сам то и дело поглядывал в окно.

Часы пробили девять, десять, одиннадцать. Взошла луна, глаза сами собой закрывались… Но Дваждырог не поддавался сну. И был вознагражден! Лишь только часы на буфете пробили полночь, как в небе что-то громко щелкнуло — и в огороде тотчас же исчезли вспаханные грядки. Ага, подумал Дваждырог, так вот в чем дело! Сломались Главные Вселенские Часы. Прежде они отсчитывали дни, недели, месяцы, годы, в природе шел естественный круговорот… А теперь, и это трудно не заметить, уже шестые сутки подряд время как будто бы топчется на месте: проходит день, а после ровно в полночь в Главных Часах срывается какая-то зубчатка, в небе звучит щелчок — и вместо следующего дня снова наступает день прошедший. То есть Вселенские Часы теперь похожи на обычные — ну хоть на те, что стоят на буфете. А если это так, то все, что он, Дваждырог, успевает сделать за день, в полночь бесследно исчезает. Ну что ж, подумал он, теперь по крайней мере все понятно, встал, захлопнул книгу, расстелил постель, погасил лампу и лег спать…