Пропавший без вести (Америка) - Франц Кафка

Да и существование этих мнимых законов — только предположение. Лишь по традиции принято считать, что они существуют и доверены аристократии как тайна, но это всего-навсего традиционный взгляд, заслуживающий признания в силу своей древности и ничего больше, ибо самый характер этих законов требует, чтобы их возникновение сохранялось в тайне.

Но если мы, в народе, внимательно проследим действия аристократии с древнейших времен, если мы, располагая записями наших предков по этому поводу, добросовестно их продолжим и среди бесчисленных фактов найдем как бы основные линии, позволяющие заключить о тех или иных исторических решениях, и если мы на основе этих тщательнейшим образом отобранных и систематизированных выводов попытаемся что-то установить для настоящего и будущего, то все это окажется весьма шатким, скорее игрою ума, ибо тех законов, которые мы стараемся отгадать, быть может, вовсе и не существует. Есть маленькая партия, которая действительно так думает и пытается доказать, что если закон и существует, то он может гласить лишь одно: все, что делает аристократия, — закон. Эта партия видит только произвольные установления аристократии и отвергает народную традицию, приносящую, по мнению этой партии, лишь ничтожную и случайную пользу, а чаще всего серьезный вред, так как порождает в народе перед лицом грядущих событий ложную, обманчивую и легкомысленную уверенность. Такой вред нельзя отрицать, но подавляющее большинство нашего народа видит его причину в том, что традиция далеко не все охватывает, ее нужно исследовать гораздо глубже и даже содержащийся в ней материал, как бы он ни был огромен, все же слишком недостаточен, и должны еще пройти века, прежде чем она все охватит; унылость этих перспектив озаряется в настоящем лишь верой в такие времена, когда наконец наступит пауза, завершатся следования традиции, все станет ясно и закон будет принадлежать только народу, а аристократия исчезнет. Это говорится не с ненавистью к аристократии, отнюдь нет, и ни с чьей стороны ее нет. Скорее ненавидим мы самих себя за то, что нам еще нельзя доверить закон. Поэтому и упомянутая партия, в известном смысле весьма соблазнительная, не верит, по сути дела, ни в какой закон и осталась такой немногочисленной, ибо она в полной мере признает аристократию и ее право на существование.

Это можно выразить с помощью своеобразного парадокса: если бы какая-нибудь партия вместе с верой в закон вышвырнула и аристократию, на ее стороне оказался бы тотчас весь народ; но такая партия не может возникнуть, ибо никто не дерзает вышвырнуть аристократию. На этом лезвии ножа мы и живем. Один писатель некогда сформулировал это следующим образом: единственный зримый, бесспорный закон, подчиняться которому мы обязаны, — это аристократия, и ради этого единственного закона мы должны утратить самих себя?

Экзамен[46]

Я слуга, но для меня нет работы. Я боязлив и не высовываюсь, я не встаю даже в ряд с другими, но это только одна причина моей незанятости, возможно также, что это никак не связано с моей незанятостью, самое главное, что меня вообще не зовут на службу, других зовут, а они стремились к ней не больше, чем я, и, возможно, у них вообще не было желания, чтобы их позвали, а у меня оно иногда бывает довольно сильным.

Я лежу на нарах в помещении для прислуги, смотрю на балки на потолке, засыпаю, просыпаюсь и снова засыпаю. Иногда я иду в трактир напротив, где подают кислое пиво, и порой от отвращения проливаю кружку, но потом все-таки пью. Я люблю сидеть там, потому что из маленького окошка могу никем не замеченный смотреть на окна нашего дома. Многого там не увидишь, поскольку на улицу, как мне кажется, выходят окна коридоров, к тому же не тех коридоров, что ведут в квартиры господ. Но возможно, я и ошибаюсь, кто-то сказал мне об этом, хоть я и не спрашивал, но общее впечатление подтверждает это. Окна эти открываются редко, а если это и происходит, делает это слуга и, открыв, облокачивается на подоконник, чтобы поглядеть вниз. Значит, это коридор, где его не могут застать врасплох. Кстати, я не знаю этих слуг, потому что постоянно занятые в доме слуги спят где-то в другом месте, не там, где я.

Однажды, когда я вошел в трактир, мое место, с которого я наблюдал за домом, оказалось занято другим посетителем. Я не решился разглядеть его, я хотел тотчас же в дверях повернуться и уйти. Но посетитель подозвал меня к себе, и оказалось, что он тоже был слугой, которого я, кажется, уже встречал где-то, но никогда с ним не разговаривал.

— Почему ты хотел убежать? Садись и пей! Я заплачу.

И я сел к нему. Он о чем-то меня спрашивал, но я ничего не мог ответить, я даже не понимал вопросов. Поэтому я сказал:

— Может быть, ты жалеешь о том, что пригласил меня, тогда я пойду, — и уже собрался встать.

Но он протянул через стол руку и усадил меня на место.

— Останься, — сказал он, — это был просто экзамен. Тот, кто не ответил на вопросы, — выдержал его.

Мобилизация[47]

Мобилизация, которая часто бывает необходима, поскольку бои на границе никогда не прекращаются, проходит следующим образом.

Поступает приказ, чтобы в определенный день в определенной части города все жители — мужчины, женщины, дети — без исключения не покидали своих квартир. Обычно лишь к середине дня на въезде в эту часть города, где отряд солдат, пеших и конных, ждет уже с рассвета, появляется молодой дворянин, который должен проводить мобилизацию. Это молодой человек, узкоплечий, невысокий, слабый, небрежно одетый, с усталыми глазами, постоянно охваченный беспокойством, как больной ознобом. Не произнося ни слова, он делает знак хлыстом, составляющим все его вооружение; к нему присоединяются несколько солдат, и он заходит в первый дом. Один из солдат, который знает всех жителей этой части города, читает список домочадцев. Обычно все уже на месте, выстроились в ряд в одной из комнат и преданно смотрят в глаза дворянину, словно они уже солдаты. Но бывает и так, что кого-нибудь одного — это всегда мужчина — недосчитываются. Никто не решается произнести какую-нибудь отговорку или даже ложь, все молчат, опустив глаза, едва выдерживая тяжесть приказа, который нарушили в этом доме, однако молчаливое присутствие дворянина удерживает всех на своих местах. Дворянин делает знак, это даже не кивок головой, он лишь прочитывается в его глазах, и двое солдат начинают поиски отсутствующего. Найти его совсем не трудно. Он никогда не прячется за пределами дома, и вовсе не собирается скрываться от мобилизации, он не пришел лишь из страха, но не страх перед службой удерживает его, это боязнь показаться на люди, приказ для него — нечто слишком сильное, настолько сильное, что вызывает страх, и у него нет сил прийти самому. Поэтому он и не убегает, он только прячется, и когда слышит, что дворянин уже в доме, то чаще всего сам выбирается из своего укрытия, крадется к дверям комнаты, где и бывает схвачен выходящими солдатами. Его подводят к аристократу, который берет двумя руками хлыст — он столь слаб, что одной рукой ему не справиться, — и наказывает прятавшегося. Особенно сильной боли он не причиняет и отчасти от усталости, отчасти от отвращения роняет хлыст, а наказанный должен поднять его и подать ему. Только после этого он может встать в ряд с остальными; кстати, он почти наверняка не будет признан годным. Но случается и так, и даже еще чаще, что в доме собирается больше людей, чем значится в списках. Например, появляется какая-нибудь посторонняя девушка, которая не сводит глаз с дворянина, она нездешняя, возможно, из провинции, ее привлекла сюда мобилизация, есть довольно много женщин, которые не могут пропустить чужую мобилизацию — та, что проходит у себя дома, имеет совсем другое значение. И как ни странно, люди не видят ничего зазорного в том, что женщина поддается такому соблазну, наоборот, многие считают, что женщины должны это проделывать — это тот долг, который они должны платить за свой пол.

Протекает это всегда одинаково. Девушка или женщина узнает, что где-то, быть может, очень далеко, у родственников или друзей проходит мобилизация, она просит близких дать ей разрешение на поездку, ей разрешают, отказать невозможно, она надевает лучшее, что у нее есть, она веселее обычного, держится спокойно и приветливо, или равнодушно, как обычно, но за всей этой приветливостью и спокойствием чувствуется недоступность, как будто это совершенно посторонняя женщина, которая теперь возвращается на родину и уже не думает больше ни о чем другом. В семье, где происходит мобилизация, ее встречают совсем иначе, чем обычного гостя, все обхаживают ее, она должна пройти по всем комнатам в доме, высунуться из всех окон, и если она кладет кому-нибудь руку на голову, это значит больше, чем отцовское благословение. Когда же семья выстраивается для мобилизации, она получает самое лучшее место, у дверей, откуда она лучше всего видна дворянину и он лучше всего виден ей. Но такой чести она удостаивается лишь до появления дворянина, после этого она буквально вянет на глазах. Он так же мало обращает на нее внимания, как и на остальных, и даже если взгляд его падает на кого-то из присутствующих, тот не чувствует, что на него смотрят. Этого она не ожидала или, больше того, наверняка ожидала, потому что другого и быть не может, да это и не было ожиданием чего-то иного, что привело ее сюда, это было просто что-то, что уже кончилось. Стыд переполняет ее в той мере, в какой его, возможно, никогда не ощущают наши женщины, ибо только теперь она наконец замечает, что втерлась в чужую мобилизацию, и когда солдат читает список, в котором она не значится, она, дрожа, с согнутой спиной, исчезает за дверью, получая в спину от солдата удар кулаком.