Пропавший без вести (Америка) - Франц Кафка

А если там оказался мужчина, который не значится в списках, то он, хоть и не принадлежит к обитателям этого дома, тоже хочет быть мобилизованным вместе с ними. Но это также совершенно безнадежно, постороннего никогда не мобилизуют, ничего подобного никогда не может произойти.

Коршун[48]

Это был коршун, он долбил мне клювом ноги. Башмаки и чулки он уже изорвал, а теперь клевал голые ноги. Долбил неутомимо, потом несколько раз беспокойно облетал вокруг меня и снова продолжал свою работу. Мимо проходил какой-то господин, он минутку наблюдал, потом спросил, почему я это терплю.

— Я же беззащитен, — отозвался я. — Птица прилетела и начала клевать, я, конечно, старался ее отогнать, пытался даже задушить, но ведь такая тварь очень сильна. Коршун уже хотел наброситься на мое лицо, и я предпочел пожертвовать ногами. Сейчас они почти растерзаны.

— Зачем же вам терпеть эту муку? — сказал господин. — Достаточно одного выстрела — и коршуну конец.

— Только и всего? — спросил я. — Может быть, вы застрелите его?

— Охотно, — ответил господин. — Но мне нужно сходить домой и принести ружье. А вы в состоянии потерпеть еще полчаса?

— Ну, не знаю, — ответил я и постоял несколько мгновений неподвижно, словно оцепенев от боли, потом сказал: — Пожалуйста, сходите. Во всяком случае, надо попытаться…

— Хорошо, — согласился господин, — я потороплюсь.

Во время этого разговора коршун спокойно слушал и смотрел то на меня, то на господина. Тут я увидел, что он все понял; он взлетел, потом резко откинулся назад, чтобы сильнее размахнуться, и, словно метальщик копья, глубоко всадил мне в рот свой клюв. Падая навзничь, я почувствовал, что свободен и что в моей крови, залившей все глубины и затопившей все берега, коршун безвозвратно захлебнулся.

Рулевой[49]

— Разве я не рулевой? — воскликнул я.

— Ты? — удивился смуглый рослый человек и провел рукой по глазам, словно желая отогнать какой-то сон.

Я стоял у штурвала, была темная ночь, над моей головой едва светил фонарь, и вот явился этот человек и хотел меня оттолкнуть. И так как я не двинулся с места, он уперся ногою мне в грудь и медленно стал валить меня наземь, а я все еще висел на спицах штурвала и, падая, дергал его во все стороны. Но тут незнакомец схватился за него, выправил, меня же отпихнул прочь. Однако я быстро опомнился, побежал к люку, который вел в помещение команды, и стал кричать:

— Команда! Товарищи! Скорее сюда! Пришел чужак, отобрал у меня руль!

Медленно стали появляться снизу усталые мощные фигуры; пошатываясь, всходили они по трапу.

— Разве не я здесь рулевой? — спросил я.

Они кивнули, но смотрели только на незнакомца, они выстроились возле него полукругом и, когда он властно сказал: «Не мешайте мне», — собрались кучкой, кивнули мне и снова спустились по лестнице в трюм. Что за народ! Думают они о чем-нибудь или только, бессмысленно шаркая, проходят по земле?

Волчок[50]

Некий философ вечно бродил там, где играли дети. Увидит мальчика с волчком и насторожится. Едва волчок начнет вертеться, как философ преследует его и силится поймать. Ему было все равно, что дети шумели вокруг него и старались не допустить до их игрушки, и, если ему удавалось поймать волчок, пока он вертелся, он был счастлив, но лишь одно мгновенье, затем бросал его наземь и уходил. Он верил, будто достаточно познать любую малость, следовательно, и вертящийся волчок, чтобы познать всеобщее. Поэтому он и не занимался большими проблемами, это казалось ему неэкономным. Если же действительно познать мельчайшую малость, то познаешь все, оттого он и интересовался лишь вертящимся волчком. Когда он видел приготовления к запуску волчка, он неизменно начинал надеяться, что теперь-то его наконец ждет удача, а если волчок уже вертелся и он, задыхаясь, бежал за ним, надежда превращалась в уверенность, но когда он наконец держал в руках глупую деревянную вертушку, ему становилось тошно, и крик детей, которого он до сих пор просто не слышал, оглушал его, гнал его прочь, и он уходил, пошатываясь, как волчок от неловких толчков погонялки.

Маленькая басня[51]

— Ах, — сказала мышь, — мир с каждым днем становится все уже. Сначала он был таким широким, что мне стало страшно, я бежала все дальше и дальше, пока наконец справа и слева вдалеке не увидела стены, но эти длинные стены так быстро сближались, что я уже очутилась в последней комнате, а там в углу стоит мышеловка, и в нее-то я и бегу.

— Ты просто должна бежать в другом направлении, — сказала кошка и съела ее.

Возвращение[52]

Я вернулся, я вошел в прихожую и оглядываюсь назад. Это старый двор моего отца. Посредине лужа. Какая-то старая, непригодная утварь, сваленная в кучу, преграждает дорогу к чердачной лестнице. Кошка сидит на перилах. Рваный платок, когда-то во время игры обмотанный вокруг столба, полощется на ветру. Кто встретит меня? Кто ждет за дверью кухни? Из трубы вьется дым, варится кофе к ужину. Родное ли все это для тебя, чувствуешь ли ты себя дома? Я не знаю, я в большой нерешительности. Это дом моего отца, но предметы стоят холодно и отдельно друг от друга, словно каждый из них занят своими собственными делами, о которых я то ли позабыл, то ли не знал никогда. Чем я могу им помочь, что я им, пусть я даже сын своего отца, старого фермера. И я не решаюсь постучать в дверь кухни; я только слушаю издалека, стоя слушаю издалека, чтобы меня не застали врасплох, как подслушивающего. И поскольку я слушаю издалека, я ничего не могу услышать, слышу только слабый бой часов или мне кажется, что слышу, а он доносится ко мне из детских дней. Что происходит там на кухне, это тайна сидящих там, которую они хранят от меня. Чем дольше ты медлишь перед дверью, тем все более чужим ты становишься. Что было бы, если бы кто-нибудь открыл сейчас дверь и спросил меня о чем-либо? Разве я тогда не был бы сам похож на того, кто хочет сохранить свою тайну?

В дорогу[53]

Я приказал вывести свою лошадь из конюшни. Слуга не понял меня. Я сам пошел на конюшню, запряг лошадь и сел на нее. Издалека я услышал звук трубы и спросил его, что это значит. Он ничего не знал и ничего не слышал. У ворот он задержал меня и спросил:

— Куда ты скачешь, господин?

— Я не знаю, — ответил я, — только прочь отсюда, прочь отсюда. Прочь отсюда — только так я могу достичь своей цели.

— Так ты знаешь свою цель? — спросил он.

— Да, — ответил я, — я же говорил: «прочь-от-сюда» — вот моя цель.

— У тебя нет с собой запаса еды, — сказал он.

— Мне не нужно ничего, — ответил я, — мой путь так долог, что мне придется умереть с голоду, если я не найду пищу в дороге. Меня не спасет никакой запас еды. Это ведь, слава Богу, и в самом деле невероятное путешествие.

Защитники[54]

Было совершенно не ясно, есть ли у меня защитники, я не мог узнать об этом ничего определенного, все лица были непроницаемы, большинство людей, которых я встречал в коридорах и которые снова и снова попадались мне навстречу, имели вид старых толстых женщин; на них были большие, закрывающие весь перед темно-синие в белую полоску фартуки, они поглаживали себя по животу и с трудом поворачивали свои грузные тела. Я не мог даже понять, действительно ли мы в здании суда? Многое говорило за это, многое против. Помимо прочего, больше всего напоминал мне о суде гул, который постоянно доносился откуда-то издалека, нельзя было сказать, с какой именно стороны, но он наполнял все помещения, так что можно было предположить, что гул идет отовсюду, хотя скорее всего он шел из того места, на котором ты в данный момент находился, — обманчивое, конечно, впечатление, потому что шел-то он издалека. Эти коридоры, узкие, с полукруглыми сводами, с медленными поворотами, скупо отделанными высокими дверями, казалось, были созданы для полной тишины, это были коридоры музея или библиотеки. Но если это не здание суда, то почему я искал тут защитника? Да потому, что я всюду искал защитника, он нужен всюду, он даже меньше нужен в суде, чем где-либо в другом месте, ведь суд выносит свой приговор в соответствии с законом, так, во всяком случае, следует считать. Если же предположить, что здесь правит несправедливость или легкомыслие, то всякая жизнь становится невозможной, необходимо ведь иметь доверие к суду, дабы Его Величество Закон имел свободное пространство для действия, коему суд должен способствовать. Вмешательство же человека в закон как таковой, в то, что составляет основу обвинения, защиты, приговора, есть кощунство. Совершенно иная ситуация с составом преступления, изложенным в обвинительном заключении, ибо обвинение основывается на сведениях, полученных где угодно, у врагов и друзей, у родственников и посторонних людей, в семье и на службе, в деревне и в городе, короче говоря, всюду. Вот тут совершенно необходимо иметь защитника, много защитников, самых лучших защитников, чтоб стояли бок о бок, образуя живую стену, потому что защитники по своей природе народ малоподвижный, чего нельзя сказать об обвинителях — эти хитрые лисицы проворны, как белки, неприметны, как мышки, они пролезают в самые крохотные дырочки, шмыгают у защитников прямо между ног. Итак, внимание. Я ищу защитников, именно для этого я здесь. Но я никого не нашел, только эти старые женщины приходят, уходят и снова возвращаются, если бы я не был занят поисками, это просто усыпило бы меня. Вероятно, я ищу защитников не там, где надо. Да, к сожалению, я не могу избавиться от чувства, что попал не туда. Мне бы следовало находиться в таком месте, где собирается много людей из разных земель, всех сословий, профессий, возрастов, чтобы можно было выбрать подходящих, приветливых, с которыми легко найти взаимопонимание, осторожно выбрать таких из толпы. Лучше всего подходила бы для этого большая ярмарка. А я зачем-то ношусь по коридорам, где никого не увидишь, кроме этих старых женщин, да и их не так много, все время попадаются одни и те же, при этом, несмотря на всю свою медлительность, никто из них и не думает подойти ко мне, они все время ускользают, проплывают мимо, как дождевые облака, целиком погружены в какие-то неведомые дела. Почему же я как в ослеплении врываюсь в это здание, даже не прочитав вывеску у дверей, почему сразу же устремляюсь в лабиринт коридоров и упорно не желаю даже приближаться к выходу, так что не могу уже представить себе, что когда-то стоял на улице перед входом, поднимался по лестнице. Но я не могу покинуть здание и сознаться в том, что я просто теряю время, нет, эта мысль для меня невыносима. Вся она тут, моя короткая, торопливая, сопровождающаяся нетерпеливым гулом жизнь, — что ж, взять и сбежать вниз по лестнице? Это невозможно. Отведенное тебе время слишком коротко, и потеря одной секунды равносильна потере всей жизни, ибо в жизни не больше, а ровно столько секунд, сколько ты потерял. Если уж ты выбрал путь, двигайся по нему при всех обстоятельствах, ты можешь только выиграть, тебя не поджидает никакая опасность, может быть, в конце ты и сорвешься, но если бы после первых нескольких шагов ты повернулся и сбежал вниз по лестнице, то сорвался бы в самом начале, и не «может быть», а наверняка. И поэтому, если ты никого не находишь в коридорах, открой двери, не находишь за дверьми, есть другие этажи, и даже если там ничего не найдешь, не отчаивайся, поднимайся выше по новым лестницам. И пока ты поднимаешься, не кончаются ступени, они вырастают под твоими ногами.