Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там он пробыл почти что до самого полудня, никто о нем не вспоминал — и он играл себе в свое удовольствие, играл плохо, потому что постоянно думал о своем, представлял, как они с Анютой приедут в Великие Лапы и Базыль поведет их показывать тамошние места, но, конечно, до этого скажет, что Хвацкие теперь уже не те, что были прежде, теперь они сидят как мыши. Так что, Базыль, скажет Иван, может, нам теперь поехать их проведать, нагрянуть, так сказать? А что, скажет Базыль и засмеется, а почему бы и нет. Вон, паныч, посмотри, какие у нас теперь хлопцы, один к одному. И тогда они уже оба радостно засмеются, а Базыль даже начнет потирать руки от предвкушения. Но тут Анюта грозно скажет: что это такое, что я слышу, прекратите немедленно, какое варварство! И чтобы я такого больше никогда…
Ну и так далее. Иван играл и думал о своем, а об остальном совсем забыл. Но тут вдруг к нему вошел Степан и сказал, что их высокопревосходительство желают его видеть. Вид у Степана был мрачный. Но Иван уже заметил, что у Степана всегда так: когда к хорошему, он мрачный, а когда к недоброму — веселый. Значит, сейчас к хорошему, думал Иван, идя следом за Степаном, значит, Семен уже вернулся и нужно срочно ехать в Ропшу. А потом, значит, срочно обратно, а завтра срочно на Литейную, к Анюте. Вот о чем тогда думал Иван и улыбался.
А на самом деле получилось так, что Степан провел Ивана в новое, прежде им не виданное место — наверное, в библиотеку, — где кроме шкафов с книгами ничего почти что не было, только в одном углу стоял один маленький диванчик. А на диванчике сидел Никита Иванович, одетый очень просто, по-домашнему, и держал в руках раскрытую книгу. Когда Иван вошел, Никита Иванович отложил книгу, улыбнулся и сказал:
— Здравствуй, голубчик.
Иван поклонился.
— Проходи, чего ты там остановился, — продолжал Никита Иванович.
Иван прошел. Теперь Никита Иванович смотрел на него снизу вверх и молчал. Вид у Никиты Ивановича был такой, как будто он всю ночь не спал. И это было не от радости, потому что глаза у Никиты Ивановича были очень невеселые. Это только губы у него улыбались, это он только хочет казаться веселым, подумал Иван, значит, не заладилось у них там что-то. И тут же поправился: у нас! И даже уже хотел было начать благодарить Никиту Ивановича за то, что он так удачно похлопотал за Базыля перед Кейзерлингом…
Но Никита Иванович вдруг поднял руку, давая понять Ивану, чтобы тот молчал, и вдруг сказал такое:
— Тебе, голубчик, Гриша кланялся.
— Какой Гриша? — с удивлением спросил Иван.
— Алешин старший брат. Орлов.
Иван молчал. После опасливо спросил:
— За что?
— Как за что? За весточку, — ответил Никита Иванович и даже улыбнулся. Но тут же опять стал серьезным и продолжил: — Я ему про Морье рассказал. И Гриша поначалу очень опечалился. Прямо белым стал как полотно. А после быстро отошел и даже изволил смеяться. И чарку выпил, и сказал, что-де низкий поклон тому, кто… Э! — громко сказал Никита Иванович, перебивая сам себя. — Да кто Гришу не знает! Гриша горяч. Но! — и тут Никита Иванович даже поднял вверх указательный палец. — Гриша слов на ветер не бросает. И теперь уже того не будет, что было раньше: Иоаннушкина карта бита. Намертво! Гриша сказал, что Иоаннушке оттуда никогда уже не выбраться! Замуруем, сказал, дверь, а надо будет, так и окна тоже!
Иван опустил глаза, потому что смотреть на Никиту Ивановича ему уже совсем не хотелось. Никита Иванович тут же сказал:
— Молод ты еще, голубчик. Очень молод! А здесь так нельзя. А надо так, как Гриша, хоть он и подлец. Но не может быть в одной державе столько государей. Была у нас уже однажды смута, и довольно. И Иоаннушка пускай смирно сидит, все его карты биты. И также Петр Федорович тоже пусть сидит и не играет. Да он и с самого начала не хотел играть, он первым бросил карты и отрекся. Теперь кто еще остался? Только государыня. Но государыне теперь нет веры, даже у Гриши. Гриша, я думаю, сегодня ей сцену устроит. И остается кто?
И тут Никита Иванович вдруг замолчал. Иван поднял голову и посмотрел на него. Никита Иванович широко улыбнулся и продолжал почти что нараспев:
— И остается только кто? Павел Петрович. — И уже строго, почти грозно продолжал: — Потому что он кто? Он Петру Федоровичу законный наследник, единственный сын. То есть вот кто наша слава и надежда — это он, Павел Петрович! И мы должны ему в этом помочь. Ибо вся наша держава и мы в ней все, чьи мы? Его! Разве не так это? Чего молчишь? Ведь так?
— Так, — тихо сказал Иван.
— Вот то-то же! — радостно воскликнул Никита Иванович. — И так же о тебе, о твоем деле теперь по закону можно говорить и даже требовать. Ведь это имение, эти Великие Лапы, они же триста лет были вашими, и, значит, они и дальше должны только вам принадлежать, и мы вам в этом поможем, и не отступимся, пока своего не добьемся, точнее, вашего. И так же… — Но тут Никита Иванович вдруг как-то странно поморщился, однако почти сразу же опять заулыбался и продолжил: — И так же Макьинская Грива должна быть возвращена своим законным владельцам. И я уже велел Носухину срочно написать об этом Аграфене Павловне, дабы она не беспокоилась, что мы ее забудем. Я…
— Аграфене Павловне? — спросил Иван. — А почему не Семену?
Потому что Макьинская Грива, разве он о ней не слышал?! Это же была Семенова земля, исконная, еще его отец сколько за нее судился, и все без толку. А Аграфена — это Семена младшая сестра. А что тогда Семен, что с ним? Вот о чем Иван тогда успел подумать, глядя на Никиту Ивановича. А тот молчал. Тогда Иван сказал:
— Так что же это такое тогда? Где Семен?
— Не знаю, голубчик, не видел, — тихим голосом ответил Никита Иванович. — Он
