Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - Жорж Сименон

В обеденный перерыв я отпрашиваюсь у м-ль Нееф на час и еду на авеню Поль-Думер. Богатый дом из рустованного камня, высокие окна, лепные потолки. Не привратница, а швейцар в ливрее. Впрочем, слово привратница как-то не звучит в комнате вроде небольшой гостиной, которую я вижу через стеклянную дверь.

— Мне нужны господин и госпожа Лербье.

Их фамилию мне сказал Оливье. Лифт, стены которого обиты плюшем, плавно привозит меня на третий этаж. Я звоню и довольно долго жду; наконец открывается дверь и появляется девушка, по описанию похожая на Пилар, — маленькая, худенькая, черненькая, с большими карими глазами и приятной улыбкой.

— Вам кого? — спрашивает она. На ней передник и наколка из вышитого органди.

— Я хотела бы поговорить с вами.

— Нам не велено никого принимать дома.

— А можно, я спрошу позволения у вашей хозяйки?

— Даже не знаю…

У нее акцент, как у Мануэлы, но по-французски она говорит лучше. Видимо, давно во Франции.

Открывается дверь, и появляется дама в норковом манто.

— Пилар…

Испанка подходит к ней, и они тихо беседуют, поглядывая на меня. Наконец г-жа Лербье направляется ко мне.

— Что вам угодно?

— Извините, что я вторгаюсь к вам, но Пилар — землячка и подруга нашей служанки. А та несколько дней назад исчезла. Мне хотелось бы убедиться, что с ней ничего не случилось.

— Пилар, если вам что-нибудь известно, можете ответить на вопросы мадемуазель. — И, убедившись, что в ее сумочке крокодиловой кожи все на месте, г-жа Лербье уходит.

— Когда вы в последний раз видели Мануэлу?

— В прошлую среду.

— Вы провели вместе весь день?

— Да. В среду я выходная. Утром отсыпаюсь, а днем мы с Мануэлой ходим по магазинам или идем в кино. В ту среду мы пошли в кино. Потом у нее было свидание, а после мы снова встретились.

— Вы, как обычно, ужинали на авеню Ваграм в ресторане?

— А откуда вы знаете?

У стены стоит зеленый плюшевый диванчик, и мы на него присаживаемся, причем Пилар — не без робости.

— Мануэла рассказывала, что перед тем как отправиться на танцы к Эрнандесу, вы ужинаете на авеню Ваграм.

— Да, это так.

— А к Эрнандесу вы пошли?

— Да.

— У вас там много друзей?

— Я почти всех там знаю. Там только испанцы — и посетители, и официанты, и музыканты. Мой друг играет там в оркестре. Поэтому я остаюсь до закрытия.

— А у Мануэлы тоже есть друг?

— У нее много друзей.

— Вы хотите сказать, любовников?

— Понимаете, она часто их меняла. Она очень веселая и не из тех, кто цепляется за одного мужчину.

— А как она возвращалась в Живри?

— Иногда на последнем автобусе. А иногда ее отвозил кто-нибудь из наших друзей на машине. Так было и в прошлую среду. Нас было не то пятеро, не то шестеро, считая и Хосе. Хосе — это мой музыкант. Мы утрамбовались в малолитражку и всю дорогу пели.

— Мануэла была веселая?

— Как всегда.

— А она не говорила, что собирается уйти от нас?

— Нет. Ей у вас нравилось. Да ей всегда все нравится.

— А в Испанию возвращаться она не собиралась?

— Да нет же! Десять лет назад у нее умерла мать. У ее отца крохотный клочок земли, и ей приходилось вести хозяйство и ухаживать за шестью братьями и сестрами. Она всегда мечтала уехать в Париж. Едва получив документы, сразу сбежала из дому, потому что отец ни за что не отпустил бы ее.

У меня начинает складываться новый образ Мануэлы, не похожий на прежний.

— Про моего брата она вам рассказывала?

— Про Оливье?

— Вы даже знаете его имя?

— Он еще совсем молоденький, наивный, да? Мануэла говорит, что у него до нее не было женщин и он очень боялся показаться неловким, — и Пилар рассмеялась грудным смехом, как Мануэла.

— Он хотел жениться на ней?

— Во всяком случае, клялся, что у него это серьезно, и требовал, чтобы она перестала ходить на танцы к Эрнандесу. Он страшно ревнивый.

— А про отца?

— Да, она рассказала, что у вас там было, и очень смеялась.

— Почему?

— Вы уж меня извините, но вы же знаете, что Мануэла ни к чему не относилась серьезно, и мы привыкли все друг другу рассказывать.

— Скажите, отец предложил ей уйти от нас?

— Да.

— Он предложил снять для нее квартиру, да?

— Да. Я не решалась рассказать вам про это. Похоже, у него это тоже первая в жизни любовница.

— Мануэла не согласилась?

— Ясное дело, нет.

— Но почему?

— Ну, как бы вам это объяснить… Понимаете, ничего бы из этого не получилось.

— А вас не удивляет, что она не дает о себе знать?

— Удивляет.

— И что же вы решили?

— Что она нашла нового дружка или сменила место.

— Но это точно, что она никогда не говорила о возвращении на родину?

— Точно.

— А что она рассказывала про мою мать?

— Что она… немножко не такая, как все.

Пилар едва не произнесла «сумасшедшая».

— А у Эрнандеса никто ничего не знает про нее?

— Я вчера была там. Все удивлялись, почему я одна. Но я уже знала, что Мануэлы нет в Живри.

— А откуда?

— Обычно мы раз в два-три дня перезваниваемся. А тут трубку взяла ваша мать и сообщила, что Мануэла уехала в Испанию. Ну, я решила, что это просто предлог, чтобы бросить службу.

— И она даже не намекнула бы вам?

— Простите, не понимаю.

— Вы по-настоящему дружны?

— Она мне все рассказывала. Я ведь была единственной девушкой в Париже, кого она знала. Что же касается парней, она с ними веселилась, спала, но о чем думает, никогда не говорила.

— Большое спасибо, Пилар.

— Вы беспокоитесь, да?

— Даже не знаю. У нее, наверно, были причины уйти. Может, ее соблазнило предложение отца.

Если бы я не чувствовала, что профессор отдалился от меня, я поговорила бы с ним, и, возможно, он что-нибудь посоветовал бы. Но я не решаюсь. Ну, а у других лаборанток таких проблем, наверно, никогда не возникало.

Надо признаться, мне все тревожнее. Я даже немножко стыжусь этого. Временами убеждаю себя, что я все придумала, что у меня склонность, как у мамы, из всего делать трагедии.

Если мама ждет завершения курса лечения, чтобы позвонить в контору по найму, то это значит, что мне еще неделю придется убирать и готовить.

Горячего она все так же не ест и лежит в постели, когда кто-нибудь из нас возвращается домой. И только оставшись одна, пошатываясь, спускается в кухню и достает из холодильника что-нибудь перекусить. И иной раз вытаскивает из тайника, где хранятся ее запасы, бутылку. Забавно, но тайник мы так и не сумели обнаружить. Да, в этом смысле она потрясающе хитра.

Я заезжаю в Живри, покупаю мясо и овощи, а войдя в дом, сразу же поднимаюсь к маме. Она не читает, но и не спит, хотя глаза у нее закрыты.

— Это ты? — слабым голосом спрашивает она.

— Да. Как ты себя чувствуешь?

— Плохо.

— Очень болит?

Мама не отвечает. Неужели это и так не ясно?

— Никто не приходил?

— Я не слышала звонков.

— По телефону тоже не звонили?

— Нет.

— А когда тебе звонила Пилар?

— Это кто?

— Подруга Мануэлы.

— Да, какая-то испанка просила позвать ее. Я ответила, что Мануэла у нас уже не служит. Она спросила, куда Мануэла ушла, и я сказала, что уехала в Испанию.

— Мануэла так и сказала тебе?

— Да. Не в моих привычках врать.

Вот уж неправда. Она врет, но бессознательно. Вернее, так переиначивает истину, что сразу начинаешь путаться.

— Мануэла вызвала такси?

— Не знаю.

— Ты не слышала, она не звонила Леону или другому шоферу?

— Нет. Я плохо себя чувствовала и к тому же представляла, какой скандал устроит твой брат.

— А папа?

— Папа тоже. Мужчины сошли с ума. Стоит в доме появиться какой-нибудь девчонке, они липнут к ней, как мухи на мед.

— Ты не подвозила ее к автобусу или на станцию?

— Ну вот еще! Она сама решила уйти, пусть сама и добирается. Разве я не права? — К маме как будто даже вернулась ее былая энергия. — Я же говорю тебе: я плохо себя чувствовала. Я пошла в спальню и легла. Вроде бы слышала, как захлопнулась входная дверь. У меня был тяжелый приступ.

Не знаю, какая доля лжи в ее словах, но явно все происходило не совсем так.

— И вообще, с какой стати ты меня допрашиваешь? Разве мало того, что я не могу встать, что твой отец и твой брат не разговаривают друг с другом, что мы остались без служанки и я целыми днями дома одна? — Никогда в мамином голосе не было такой горечи. — Но не бойся. Через несколько дней я встану, и тебе больше не придется заниматься хозяйством. Я все возьму на себя, пока не найду кого-нибудь.

Я разочарована, мне даже как-то неприятно. Бог весть каким образом, но она добилась, что на душе у меня неспокойно. Чтобы приготовить ужин и навести внизу хоть какой-то порядок, времени остается в обрез. Я уже накрываю на стол, когда появляется отец и, полукивнув мне, собирается пройти в кабинет.