История антисемитизма.Эпоха знаний - Лев Поляков.

«- Кто виноват?

– Евреи, которые мне его продали, – отвечает кюре.

– Кюре, который его у нас купил, – возражают евреи.

Так, все с теми же сообщниками Иуда постоянно спекулирует на крови Христа».

Можно долго говорить о бессмертных тенях, возникающих на страницах многочисленных романов Жоржа Сименона. Но прежде чем продолжать двигаться в этом направлении, следует обратиться к самым великим, а именно к лауретам Нобелевской премии, которые почти всегда были доброжелательно настроены по огношению к сыновьям Израиля. Начнем с Ромена Роллана.

Он много говорил о евреях, чаще хорошо, чем плохо. Мы ограничимся упоминанием «В доме», где представлен Таде Моок, еврей-самоучка, простой и добрый, но невероятно уродливый – «в большей степени еврей, чем следует»!

Отметим это приравнивание иудаизма и безобразия. Но оно не было неизбежным. У Франсуа Мориака еврей из Бордо Жан Азеведо в «Терезе Декеру» (1927) не является ни безобразным, а также ни особенно «хорошим» или «плохим», но он оказывается физически узнаваемым благодаря «бархатистым глазам, свойственным его расе, … его горящему взгляду».

Напротив, третий нобелевский лауреат Роже Мартен дю Гар испытывал художественный интерес к уродству евреев в том, что касается физического облика, а также к их высоте в области морали. В его основном произведении «Семья Тибо» (1922-1940) оба героя, Жак и Антуан, став взрослыми, находят себе еврейского друга или «старшего» товарища, но, может быть, лучше говорить о «двойниках» или о «совести»? Для революционера Жака эту роль исполняет Скада, «задумчивый азиат».

Он проповедовал; «Следует добиваться торжества справедливости (…) Буржуазный мир рухнет сам собой…»

«Скада был израильтянином из Малой Азии, ему было около пятидесяти лет. Он был очень близорук и носил на оливковом носу с горбинкой очки со стеклами, толстыми как линзы телескопа. Он был уродлив: курчавые волосы, короткие и прилипшие к яйцеобразному черепу, огромные уши, но теплый, задумчивый взгляд, свидетельствовавший о неиссякаемой доброте. Он вел аскетический образ жизни».

Доктор Исаак Студлер, французский еврей, который также имеет азиатские корни, о чем свидетельствует его прозвише «Халиф», не был столь уродлив, но биологическая дистанция также четко выражена. Врач Антуан Тибо пользуется его советами, видит его в бреду перед смертью, – и незаметно эксплуатирует его. Едва ли есть необходимость добавлять, что Студлер отличается такой же нравственной высотой, как и Скада, но в его сердце французский патриотизм борется с еврейским пацифизмом. Что же касается его внешнего облика:

«Студлер … выглядел старше Антуана. Имя Исаак хорошо подходило к его профилю, его бороде эмира, его блестящим глазам восточного мага. (…) Когда он волновался … белки его больших, как у лошади, глаз слегка наливались кровью…»

В другом месте говорится о «его больших влажных глазах» или даже о «его взгляде пророка». Колдовские чары, исходившие от такой концентрации экзотики или такого уродства (почти всегда, как и положено, мужского), примеры чего можно легко умножить, причем следует особо упомянуть Пьера Бенуа (Так, этот член Французской академии следующим образом описывал Исаака Кошба, главного героя «Колодца Иакова»: «Лишенный магии своего завораживающего взгляда он был лишь бедным кривоногим уродом, одетым в смешной серый костюм, в котором болтались его тощие ноги, его руки заканчивались костистыми ладонями чахоточного, усыпанными красными пятнами». Что же касается завораживающего взгляда, то немного выше можно прочитать: «Во время разговора он снял очки. Агарь пребывала в оцепенении. Она смотрела в глаза Исаака Кошба. Близорукие глаза, бархатистые и черные, завораживающие своей печалью и глубиной. Они придавали этому некрасивому литгу сияющую силу*. (Pierre Benoil, «!_e Puits tie Jacob», Paris, 1925, pp. 59-60. p. 46). Следует прочитать весь этот роман, который можно рассматривать как краткую энциклопедию штампов эпохи после первой мировой войны в том, что касается образов еврейки и еврея.), оказались достаточными, чтобы увлечь Жана-Поля Сартра, который даже в принципиально важном эссе, относящемся ко времени непосредственно после нацистских массовых акций по уничтожению евреев, разоблачал светские мифы (поскольку именно об этом идет речь в «Размышлениях») о «выраженном семитском типе … с загнутым носом … оттопыренными ушами … толстыми губами», и далее о «типичных чертах французских евреев: изогнутом носе, растопыривании ушей и т. д.» Что касается проблем морали, то приводимый ниже пассаж по-своему отражает дух того времени:

«Евреи являются самыми добрыми среди людей. Они страстные противники насилия. Эта упорная доброта, которую они сохраняют даже среди самых жестоких преследований, это чувство справедливости и разума, которое они противопоставляют враждебному, жестокому и несправедливому обществу как свою единственную защиту, возможно, это лучшее из того, что они дарят нам, а также истинное свидетельство их величия».

Так или иначе, в 1946 году было вдвойне трудно не перегибать палку. Еще дальше, чем Мартен дю Гар, зашел Жорж Дюамель, у которого Лоран Пакье и Жюстен Вейль (по-французски «juste» значит «справедливый») являются Орестом и Пиладом его серии романов «Хроника семьи Пакье». Дело не в том, что Жюстен – это бесплотный персонаж (или слишком уродливый), наивные капризы этого идеалиста описаны с тем же натурализмом, что и его проблемы как еврея. Тем не менее после 1914 года, когда он ушел добровольцем на фронт, о нем больше речь не идет, только в 1925 году Лоран Пакье пишет сестре: «Подумай, Сесиль, через месяц, 15 июля будет семь лет со дня гибели Жюстена в Шампани во время второй битвы на Марне, когда он отдал свою жизнь за наше общее спасение». Однако накануне своего ухода в добровольцы этот Спаситель «выглядит как старый еврей, подсчитывающий гроши…»

Итак, все выглядит таким образом, как если бы столько достоинств, столько совершенства, чтобы не стать невыносимыми, требовали противовеса, который писатели обычно искали в области арийского мифа, так что искусство рисковало стать более реальным, чем действительность. Но даже когда дело обстояло иначе или еврей был лишь эпизодическим персонажем (как у Мориака), его по-прежнему можно узнать по глазам или по взгляду, что являлось постоянным и безошибочным знаком его отличия от остальных. Можно заметить, что это может служить прекрасной иллюстрацией воздействия «нарциссизма незначительных различий», над чем размышлял Фрейд в последний период своей жизни.

В этой связи можно также процитировать Дрие Ла Рошеля, одного из немногих авторов, кто оставил свидетельство, разумеется, как романист, о самом надежном различительном признаке, , когда он говорит о «детском ужасе христиан по отношению к евреям». Рядом с ним можно поставить Жкшя Ромена, чей роман «Люди доброй воли» изобилует образами евреев, вымышленных (Жермена Баадер, Люсьен Вормсер по прозвищу Марей) и реальных (Блюм, Мандель, Жан Зай), намеренно описанных как человеческие существа, похожие на всех остальных. Самое большее, что происходит с Мареем. это его раздумья о своем еврействе. В данном случае если баланс и нарушен, то лишь в противоположную сторону. Следует отметить, что и Дрие, и Жюль Ромен были женаты на еврейках; эта деталь позволяет предположить, что они проявили себя более трезвыми и проницательными, потому что благодаря своим семейным связям они черпали вдохновение в том, что наблюдали или видели, а не в том, что они воображали или читали. В третьем хорошо известном случае «смешанного брака» можно допустить, что у Андре Мальро была склонность, доводящая до конца тенденции Жкшя Ромена, поскольку в его произведениях вообще нет евреев, более того, еврейский авантюрист послужил прототипом неподражаемого барона Клаппика, который в его романе «Условия человеческого существования» всегда имеет «замаскированный облик». Каким бы ни был результат литературного преобразования действительности, ничто так не способствует демифологизации, как непосредственное познание, особенно если оно достигается в соответствии с библейским значением этого слова.

Нам остается завершить этот беглый обзор, остановившись на трех великих художниках, которые проявляли злобный, хотя и скрытый антисемитизм. Речь идет о трех представителях меньшинств, двух протестантах и одной еврейке, причем все трое были беженцами.

Андре Жид лишь эпизодически изображал евреев; его Дюр-мер в «Фальшивомонетчиках» был столь же неприятным персонажем, как и Левши он в «Подземельях Ватикана». В 1911 году он планировал написать роман, где главным героем должен был стать еврей, «благородный, даже рыцарь, немного склонный к несбыточным мечтам, которые могли бы соперничать с христианскими чувствами», но как и Толстому, это ему не удалось. В обратном направлении, если так можно выразиться, развивались события в случае с доктором Софи Моргенстерн, которая занималась психоанализом в Париже в тридцатые годы и в «Фальшивомонетчиках» превратилась в очаровательную «польскую женщину-врача» по фамилии Софрониска и с вполне католическим именем. К тому же если Жид как романист и рассказчик, по-видимому, был бессильным перед евреями, то как теоретик и пурист он запрещал им играть какую-либо роль во французской литературе. Именно во Франции накануне первой мировой войны он сформулировал тот принцип, который в 1920 году в эллиптической форме повторит «непочтительный» американец Менкен: «Они думают на идише, а пишут по-английски», а окончательную форму ему придал Геббельс: «Когда еврей говорит по-немецки, он лжет!» Андре Жид выражался более изысканно;