Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

он спал и взбирался во сне по какой-то странной, из тонкой пластинчатой резины лестнице. Зачем он лез, обмирая от страха, Пронин не знал, но лез, а снизу кричали: «Выше! Выше!» Забрался высоко, выше буровой, так высоко, что голоса людей, ему кричавших, едва долетали, но над Прониным еще оставалось несколько петель, за которые цеплялся руками. Вот одна оборвалась – Пронин полетел вниз, но успел судорожно ухватиться за другую, нижнюю, перевести дух и прикинуть – далеко ли до верху. Далеко еще, а снизу торопят, и сам Пронин почему-то торопится. Передохнув, он снова часто-часто заперебирал руками и ногами, одолевая последние метры, еще несколько раз срывался, обмирал, но уже не различал лиц, не слышал голосов, только вышку видел внизу, над укрощенною скважиной. Правда, в ней появилось что-то непривычное, но что – Пронин не мог угадать сразу, и лишь ступив в последнюю, очень ненадежную петлю, сообразил: «Она же из камня... не из металла и не во льду, как зимой, во время аварии, а из прозрачного оскольчатого камня».

Наглядевшись на вышку, спросил себя: «А что ему здесь понадобилось, на головокружительной, на опасной высоте? Зачем, собственно, взбирался сюда, рискуя жизнью? Вот и забрался – теперь уж никто не понукает, молчат внизу удивленные люди, машут руками, беззвучно пялят глаза и рты,

«Как же так? – удивился Пронин. – Лица не различаю, а глаза и рты вижу. Что за звуки из них вылетают? Хвала? Хула? А может, уж забыли обо мне и судачат о ценах на базаре или о международной политике?»

– Слезай, папа! Слеза-ай! – донесся снизу единственный голос. И Пронин тотчас узнал его. Ну, хоть один человек позвал, сын, Олег. Только отчего его зов не радует? Отчего грустно сейчас наверху?

– Ты слышишь? Слеза-ай! А то и я за тобой полезу.

– Не надо, не лезь, – крикнул Пронин, но спускаться вниз почему-то не спешил. – Это опасно... резина порвется.

– Ну ладно. Сам-то когда спустишься?

– Завтра... завтра... – ответил Пронин, и люди внизу подхватили и все дружно закричали: «Завтра! Завтра!» Но громче всех был голос Федосьи. Что ей нужно-то? Зачем кричит?

– Вставай, соня! Завтрак поспел, – будила его Федосья. – Ночью звезды считаешь – утром нежишься.

– А я ровно и не спал.

– Кричал ты во сне шибко.

– Сон дурацкий приснился.

– Кого видел?

– Бабу голую, – пошутив, соврал Пронин.

– Ежели голую, да еще чужую – ясно, что дурацкий. Чужие бабы к добру не снятся.

4

Новый начальник партии оказался человеком обстоятельным и неторопливым. Он несколько раз перепроверил противофонтанную арматуру, провел тренировки, каждому точно расписав его обязанности, высчитал – хватит ли раствора, чтоб задавить вылетающий вместе с водою газ, цемента, прочны ли задвижки и все ли твердо усвоили, что должны делать. «Ходит как муха сонная. Видно, не случайно фамилию-то свою носит!» – ворчал Пронин, бросая на Мухина косые, недовольные взгляды. Тот улыбался рассеянно, хлопал пушистыми ресницами и по каждому пустяку обращался с советом. Впрочем, советовался он не только с Прониным. Кеша, например, насоветовал на случай пожара запастись насосами и огнетушителями. Конечно же, против взрыва эта защита слабая, горящий фонтан огнетушителем не забьешь. Но ведь огонь может перекинуться на поселок, который только что спасали от потопа... Да и нет под рукой никаких других противопожарных средств. И потому Мухин вылетел самолетом в округ, раздобыл там четыре пожарных машины и, погрузив их на тракторные сани, теперь добирался с санным обозом. А время шло... Фонтан по-прежнему орал, не давая покоя ни днем, ни ночью. Волков почти не уходил с площадки. Все, что зависело от него, он сделал и теперь молчаливо ждал.

– Мы свой урок выполнили. Пришел ваш черед. Не подведете? – выдав свое нетерпение, спросил Пронина.

– Да уж как-нибудь, – хмуро отозвался тот. Он тоже нервничал, а тут еще и Вьюн появился. Одет по-дорожному, с мешком за плечами, на лыжах. Этот всегда не к добру появляется.

– На охоту, Осип Матвеич? – приветливо спросил его Волков.

– Ухожу от вас... совсем, – отозвался устало Вьюн. Болезнь его, что ли, скрутила? Бороденка побелела и заклочилась, глаза отусклели, взгляд стал безразличным и вялым. Руки держались за лямки мешка, соскальзывали и снова устало поднимались к лямкам. Сдал, сдал Осип Матвеич!

– Правосудия испугался или... прогресса?

– Дух здесь спертый... Тишина ушла. Кажись, навеки ушла.

– Не ошибся: навеки, – забасил Пронин, недолюбливавший старика. Уходит – туда ему и дорога. Нечего вынюхивать здесь, высматривать, добрых людей смущать. – Больше не видеть вам тишины. Скоро вся Сибирь на дыбы станет. Так что в леса-то напрасно бежишь: шум настигнет.

– Не успеет, – невесело усмехнулся старик. – Я раньше помру.

– Тебе виднее. – Пронин досадовал: с часу на час явится с санным обозом Мухин, а тут Волков на глазах вертится да еще и старик этот.

– Оставайся, Осип