Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

густо повалил народ.

На пристанской площадке стало тесно. Но шум и суета не могли заглушить Акимкин голос:

—Бабанька Ивановна, мы тута! Вот, вот где! Дашка, гляди в Волгу не упади!

А я никак не оторвусь от дяди Сени. Мне надо ему что-то сказать, а что — не могу вспомнить.

—Ромк, гляди, Дашка-то какая стала!—Акимка оттащил меня от дяди Сени и нырнул в толпу, раздвигая ее плечами.

Дедушка, кивая и показывая на дядю Сеню, что-то торопливо говорил бабане. Она слушала его, подбирая себе под руку тоненькую большеглазую девчонку. Синяя старенькая жакетка стискивала ее узенькие плечи. Розовое платьишко на ней было короткое, а ноги в серых онучах толстые, туго опутанные черными оборками от лаптей. Если бы я не видел, как Акимка гладил рукав ее жакетки, а она смущенно не отворачивалась и не прятала зардевшегося лица в складках баба-ниной шали, я ни за что не узнал бы Дашутку.

И вот все они — бабаня, Дашутка и Акимка—двинулись к нам.

Бабаня глянула на меня, но подошла к дяде Сене. Молча взяла его за затылок, пригнула голову, поцеловала в одну щеку, в другую и, отступив, низко поклонилась.

—Благополучия тебе, Семен Ильич, во всех делах.— И, вздохнув, повернулась ко мне.— Здравствуй, сынок. Вот и подружку я вам с Акимкой выручила.

Дашутка стояла смущенная и не знала, куда деть руки. Акимка кружился возле нее:

—Ты говори чего-нибудь! Говори: «Здравствуй, Ромка», и все! На вот тебе.— Он сунул ей потихоньку под локоть полушалок.

Она подняла на меня глаза, что-то пролепетала и вдруг заплакала.

Э-эх! — с отчаянием воскликнул Акимка.— Как была неуладливая, так и осталась!

Сам ты неуладливый! — рассердилась Дашутка и, тряхнув головой, шагнула ко мне, поклонилась, сказала:—Здравствуйте. Я вам низкий поклон с письмецом привезла от Олюшки. Она по вас скукой соскучилась.— И, еще раз поклонившись, протянула мне письмо.

С Волги сипло, нехотя гудел пароход, прибывающий сверху. А тот, что привез бабаню, отваливал от пристани. С нижней палубы дядя Сеня помахивал нам картузом, Дуня — платочком.

Мы все дружно замахали им.

У стрелки Затонской косы пароходы разминулись. На кожухе колеса подваливающего сверху парохода Акимка вслух прочитал:

—«Екатерина Великая».— Прочитал и рассмеялся.— Великая, а чудная. Вся закопченная и не винтовая.

В сутолоке я совсем забыл про сатинет. Акимка выдернул его у меня из-за ремня и сунул Дашутке:

На. Тебе тоже. На платье. Три аршина с половиной...

Ребятишки! — окликнула нас бабаня.— На берег выбирайтесь, ехать пора.

В эту минуту на пристани появился Горкин.

Лицо у него обрюзгшее, сизое, подглазья черные, глаза мутные. Бросив к моим ногам саквояж, он закашлялся и каким-то сипящим голосом спросил:

—Где Макарыч?

Макарыч стоял с ним рядом. Горкин увидел, ткнул его пальцем в плечо, меня — в грудь:

—Ты и ты. Со мной в Вольск. Телеграмма. Торги нынче с двух дня. Покупай, управляющий, билеты и едем. На ней вон. На «Катерине Великой».

...Пароход давно уже на стремени Волги, а я никак не могу прийти в себя, поверить, что плыву в Вольск, на торги!

Солнце давно вызолотило Волгу и вширь и вдаль. За спиной брюзжит хозяин. Он все бранил Макарыча за то, что тот не достал билетов в каюту, а теперь бранит себя:

—Идиот, и самый несообразный! Надо же, третий день пьянствую — опух весь...

Макарыч смеется:

А чего вам не покутить? Дела идут, капиталец накручивается. По тысяче целковых в неделю пропивать будете, и то до гробовой доски хватит.

Думаешь, я от радости пью? С досады. Со зла. На глазах у меня Россия гибнет. Кругом одни дураки, Макарыч! Одни дураки! В волости старшина — дурак, пристав — дурак. А умней царя и за царя страной правит мужик. Григорий Распутин.— Горкин поднимает палец.— Распутин. Одна фамилия душу грязнит. А мы, идиоты, терпим!..

Слушать хозяина мне надоело. Я пошел на другую сторону палубы, сел и принялся читать Олино письмо:

Здравствуй, Ромаша. Шлю тебе и Акимке поклон. Сейчас я живу хорошо, а когда бабанечка у нас жила, так и совсем, совсем даже хорошо было. Она такая смелая и грозная, что самого старшего жандарма испугала. Как сказала, что она управляющего Горкина Дмитрия Федоровича крестная, так он сразу же ей разрешил с тетечкой Надей повидаться. И мы с ней у тетечки были, через решетку разговаривали. И тетечка Надя здорова, только волосы остригла и теперь как мальчишка. А Дашутка такая славная, смешливая. Мы с ней сдружились. А чего у нас в Саратове на Первое мая было!.. На главной улице народу собралось—прямо туча. Красные флаги выкинули и пошли, и пошли рядами да с песнями. А на них полицейские как кинулись со всех сторон, и знаешь какая драка поднялась! И камнями били и досками. Мы с Дашуткой 8 окно смотрели. Ох и страшно!

А пока до свидания. И всем, всем низкий поклон. Ольга.

Письмо звучало торопливым Олиным говорком, и я забылся перечитывая его.

Пароход шел близ гористого берега. Бурые осыпи седого мергеля спускались прямо в Волгу. Меж голых гор тянулись леса, а к ним жались беленые избы деревушек.

35

Торги тянутся пятый день, и конца им не видно. Я бы давно убежал в Балаково, да Макарыча жалко — заругает его хозяин. Не могу понять, чем недоволен Горкин. Все, что им задумывалось купить на торгах, куплено: и двухъярусный амбар на Балаковке, и просорушка с конным приводом, и баржи «Белуга» и «Минога» теперь не охромеевские, а гор-кинские. На каждую из этих покупок я переписал по шести копий с купчих, терпеливо и аккуратно, по линеечке подчеркивая слова: «ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ или ПРИНАДЛЕЖАЩИЙ купцу второй гильдии Охромееву А. П. ПРИОБРЕТЕНА, или ПРИОБРЕТЕН купцом первой гильдии Горкиным Д. Ф.».

Целыми днями просиживал я над копиями купчих, а Макарыч то мчался в контору к акцизному1, то к нотариусу. И все же хозяин недоволен. Вчера перед выездом на торги ворчал на Макарыча за то, что он проглядел в распродажных списках пятьдесят пудов юфти2. Когда Макарыч сказал, что не проглядел, а юфть бутурлиновская, самого последнего сорта, у хозяина от злости даже глаза выпучились.

Вот как! — насмешливо выкрикнул он.— На добром товаре и глупый миллион наживет. Попробуй на дряни капитал составить!

А вы бы на меня не кричали,— тихо сказал Макарыч.— Доведете, я крикну так, что оглушу,