Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

Это мне известно,— нахмурился Горкин и вдруг стукнул кулаком по столу.— А юфть куплю! Назло тебе куплю!

Но вот уж и юфть куплена, а он опять сердится. Перебирая и просматривая копии с купчих, бранит акцизного, нотариуса и чиновников из уездной управы:

—Навтыкали в мундиры чурбаков с глазами! Господа, их благородия, по-французски извиняются: «Мы городские»... Идиоты несообразные! Вольску до города сто верст с гаком, а в гаке кочек да буераков верст на двести.

Вольск и мне не понравился. Улицы горбатые, поднимаются все время на взгорки. Дома неприветливые, размежен-ные глухими заборами и воротами, чуть ли не на каждой калитке — дощечка с надписью: «Во дворе злая собака». Здесь даже церкви какие-то угрюмые, с серыми куполами. С парохода мы поехали в гостиницу, но переночевали в ней только одну ночь: клопы заели. Хозяин напросился на жительство к мучнику Цапунину. Живем на его подворье во флигеле. Сам Цапунин уехал на Большой Иргиз У него там баржа с мукой на мель села. Всю заботу о нас он возложил на свою домоправительницу Анну Кузьминичну. Сухая, молчаливая, она делала все тихо и незаметно. За четыре дня, кроме слов: «Жалуйте кушать», мы от нее ничего не слыхали. Появится, скажет их и тут же скроется.

Вот и сейчас она перебила ворчание хозяина той же фразой.

—Ты хоть бы посидела с нами, Кузьминична, поговорили бы,— нехотя пробубнил Дмитрий Федорович.

Она потупилась и виновато пролепетала:

Христос с тобой, кормилец, несвычны мы к разговорам-то,— и, попятившись, скользнула за дверь.

Вот это Цапунин!—восхищенно воскликнул Горкин.— Ишь как слугу вышколил, слово молвить страшится! А у меня каждый со своим суждением.

А вы чем богаче становитесь, тем все злее,— усмехнулся Макарыч.

Хозяин швырнул ложку на блюдце:

А ты при чужом капитале все добреешь?! Тоже мне доверенный!

А в чем дело? — нахмурил брови Макарыч.

Не понимаешь? — Горкин сунул руки в карманы, избоченился.— Хорошо. Спрошу понятнее. Куда это ты Семена Сержанина без моего ведома отрядил? За «народные интересы страдать»? Если у российских правителей дела дурно пошли, так вы желаете, чтобы они и у Горкина разладились? Нет, господа хорошие, не будет этого! На-ка вот, почитай! — И он выхватил из кармана бумагу.

Макарыч прочитал ее, пожал плечами:

Большой Иргиз — река в Заволжье, впадает в Волгу.

Что ж поделаешь. Воля ваша.

Какая там, к дьяволу, воля! — Горкин оттолкнул стакан с чаем.— Петлю же вы на меня готовите! Жандармы хоть уведомляют, а ты молчком. Раз — и отправил. Это что ж такое? Пока ведь за хозяина я. И мы еще потягаемся, кто сильнее.

А не хватит ли шуметь? — спокойно спросил Макарыч и кивнул на часы.— Ехать пора, нотариус ждет.

—Никуда он не денется,— проворчал Горкин, однако беспокойно задвигался и, указывая на купчие, распорядился: — Складывай их, Роман, в саквояж. Успеем расчеты учинить — уедем нынче. Надоел этот Вольск хуже горькой редьки!

Я обрадовался. Свернул купчие трубочкой, перевязал их шнурком и побежал в прихожую за саквояжем.

И будто все было сделано, как приказал хозяин. Купчие я положил в саквояж, захлопнул его и вручил Макарычу. А когда они уехали, я увидел купчие на столе. Сломя голову помчался в судебное присутствие, где шли торги. Прибежал, но там никого нет. Старичок сторож сказал, что все покупатели в конторе у нотариуса, и указал, где она находится.

В конторе — базарная толчея. Люди грудятся у столов переписчиков, спорят, переругиваются, что-то требуют, мечутся между столами, сталкиваются, извиняются...

У окошечка с надписью «Депозит»1 я увидел Макарыча. Он встряхивал перед ним пухлой пачкой сотенных билетов и что-то говорил лысому круглощекому человеку, сидевшему за окошком.

—Не могу, не могу,— крутил тот головой и отмахивался.— Без бумаг не приму.

Я коснулся локтя Макарыча, показал купчие. Он выхватил их у меня и вместе с пачкой денег всунул в окошко:

— Принимайте! — и, обернувшись ко мне, спросил: — Хозяина видел?

Нет, я не видел'хозяина.

—Смотри не попадись ему на глаза.

Макарыч еще что-то хотел сказать, но круглощекий высунулся в окошко и велел ему немедленно бежать к нотариусу. Макарыч ушел, а кассир еще раз высунулся и звонко крикнул:

Депозит — место хранения и приема денежных взносов в казну.

Мадам Лоскутова, Агафья Тимофеевна!

А-ай! — раздался дрожащий, испуганный вскрик, и в ту же минуту среди снующих по конторе людей я увидел Арефу. Сгорбленная, трясущаяся, она едва плелась, поддерживаемая под руку племянником.

Вносите, пожалуйста,— любезно сказал кассир, когда она приблизилась к окошку.

Сколько же тебе вносить-то, золотенький? — плаксиво спросила Арефа.

Тридцать пять тысяч пятьсот пятьдесят рублей.

О-о-ох! — болезненно простонала она, и голова у нее сильно задергалась.— Да, милый, господь тебя обереги.— Хватаясь за полочку перед окошком, Арефа начала подмигивать круглощекому.— Чего скажу-то, скажу-то чего... Пожалел бы ты меня, золотенький. Скостил бы ты мне чуточек.

—Вносите, вносите! — строго прикрикнул тот.

О-о-ох!—Ослабевшими пальцами Арефа долго разнимала шишечки запора на объемистом кожаном ридикюле. Кое-как разняла, вытащила пачку денег и, когда подняла ее в уровень окошка, живо попятилась и, выронив ридикюль, взвизгнула: — Не отдам! Не отдам, мошенники!..— Она завертелась на месте, затем пискнула, как мышь, попавшая под колесо, и рухнула на пол.

Сестрица!—дурным голосом закричал племянник, бросаясь к ней.

Кассир мгновенно захлопнул окошко. Люди, толпившиеся возле столов, бросились к месту, где упала Арефа. Прибежал старичок нотариус.

В чем дело, господа, в чем дело? — семенил он вокруг толпы и, приподнимаясь на носки, пытался увидеть, что случилось.

Расступись! — зычно крикнул кто-то, и толпа медленно распалась.

Арефу подняли и положили на диван. Племянник, суетливо подсовывая ей под голову ридикюль, растерянно бормотал:

Сестрица, матушка! — И вдруг отдернул руки, отшатнулся и, озираясь, спросил: — Неужто мертвая?!

А то живая, что ль! — буркнул бородатый человек в рыжей поддевке.

Арефа лежала, чуть-чуть склонив голову к плечу, хитровато присматриваясь ко всем остекленевшими рыжими глазками. Пачку денег она скомкала в тонких скрюченных пальцах и будто хотела втиснуть ее в себя...

—Купила дом с магазином, дурища,— проворчал бородач, отходя к окну.

Господа, ведь доктора нужно! — волновался нотариус. Племянник, по-бабьи всплескивая руками, причитал:

Да дорогая ж ты моя, да и как же нам теперь жить... Я не верил в смерть Арефы. «Притворилась,— думалось

мне.— С деньгами не хочет расставаться, вот и прикинулась мертвой». Я даже собрался сказать об этом племяннику, но в эту минуту в