Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

— А вы?

— Обижаете! — Можайский выудил еще одну. — Ивана Пантелеймоновича нам сам Бог послал!

— Скорее уж — дьявол! — откуда-то вынырнул Сушкин и потребовал свою долю. — Ну и погодка!

Невероятно, но факт: едва ли не полуголый на ветру и морозе, только что лишившийся жилища и каких-никаких, но пожитков, с почерневшим от сажи лицом, репортер так и сиял! Его глаза, выделявшиеся ослепительно белым на угольной сажи физиономии, казались особенно живыми и радостными. Его губы то и дело непроизвольно расползались в улыбке.

— Да вам, как я погляжу, всё нипочем! — Можайский, и Сушкину вручив бутылку, даже восхитился. — Есть повод для веселья?

Никита Аристархович, уже не пытаясь сдерживаться, рассмеялся:

— Какой репортаж, мон шер! Господи, какой репортаж!

Инихов, Любимов, Гесс и даже — наконец, разогнувшись — Чулицкий уставились на репортера в безмолвной оторопи, а Кирилов так и вовсе шагнул от него в сторонку, бросив на Можайского вопрошающий взгляд: он что, сумасшедший?

— Да оглянитесь вокруг! — Сушкин вскинул руки, словно простирая их над великолепным пожарищем. — Когда еще такое увидишь!

Посмотреть и впрямь было на что. Зарево от четырех уже объятых пламенем домов — по проспекту загорелся еще один — и многочисленных флигелей и надворных построек на многие вёрсты разливалось по ночному небу, высветляя его и черня одновременно. Небо, казалось, пульсировало, то беззвездной тьмою наваливаясь на землю, то яркими всполохами взметаясь и расширяясь почти безгранично. Под мощным напором ветра огненные языки, отрываясь от крыш, стен — от вообще ревущего пламени, — мчались по воздуху, секунды как вечность живя самостоятельной жизнью. Снег, не долетая до мостовой, очерчивал над заревом купольный свод: высокий — над горящими зданиями и стремительно ниспадающий — по границам. И во всем — не побоимся сказать именно так — этом великолепии особенно трагично-бессильно смотрелись фигурки людей, без видимого успеха боровшихся с пожаром.

Вид суетящихся пожарных вывел Можайского из невольного оцепенения, в которое он было впал, погрузившись — по призыву Сушкина — в созерцание:

— Господи! А где же доктор? Где Саевич? Монтинин?

Сушкин махнул рукой в неопределенном направлении:

— Доктора с Саевичем я лично усадил в коляску и отправил в участок. Здесь от них толку не было бы никакого. А вот Иван… Монтинин — он во дворах. Орудует, — взгляд на Кирилова, — с вашими людьми, полковник. Когда я видел его в последний раз, а было это, — Сушкин достал из кармашка часы и щелкнул крышкой, — минут десять назад, он помогал размораживать шланг.

Кирилов кивнул:

— Молодец.

— А я… — Сушкин приложился к бутылке, быстро глотнул и рукавом пиджака поспешно вытер губы. — Я, если это кому-то интересно…

— Нет, Никита Аристархович, не интересно. — Слова полковника даже ему самому показались неоправданно грубыми, и он поспешил исправиться: «Мы завтра в газете прочитаем ваш репортаж. Если вы всё расскажете нам сейчас, соли не будет».

— Ах, ну да, конечно! — Сушкин, уже готовый обидеться, принял объяснение Кирилова. — Конечно! Ну, я побежал…

— Куда? — Можайский схватил репортера за рукав, но тот вырвался.

— Как — куда? Работать! Столько еще нужно увидеть и записать!

Кирилов и Можайский переглянулись. А в следующий миг Сушкин затерялся в пожаре, превратившись в одну из многих, безлико черневших на его фоне, фигурок.

43

Вот, в общем-то, и всё.

Пожар — самый, вероятно, значительный за последние годы — свирепствовал почти двое суток, только к исходу которых с ним удалось совладать. По счастью — а ведь именно так: по счастливой только случайности — обошлось без человеческих жертв. Из жертв же вообще — пали в огне лошади извоза, принадлежавшего вдове купца третьей гильдии. Лошади оказались заперты в расположенной во дворах конюшне, но сколько их было — три, четыре или пять, — сама вдова внятно объяснить не могла: она путалась в собственных показаниях, да так, что еще немного, и количество лошадей увеличилось бы до дюжины.

Совокупный убыток от бедствия простерся до весьма значительных сумм: в представленных позже Градоначальству отчетах фигурировали цифры с немалым количеством нулей. А вот было ли плохо то, что огонь буквально дотла уничтожил целый квартал по проспекту и часть выходившей на него линии, еще, как принято говорить, бабушка надвое сказала. Ведь те — изумительной красоты — новые здания, которыми читатель может любоваться ныне и которые были воздвигнуты — к слову, воздвигнуты быстро — на месте сгоревших старых, не появились бы на свет, если бы не это «двухсуточное» бедствие. Разве у той же госпожи Ямщиковой или у мистера Джейкобса появился бы повод привлечь к строительству самых блестящих архитекторов Петербурга, не сгинь их домовладения в огне? Вот и выходит, что не всякое разрушение — безусловное зло. Иногда бывает и так, что оно, разрушение, — всего лишь предвестник рождения лучшего.

Репортаж Никиты Аристарховича об этом пожаре вышел в печати своевременно и наделал изрядного шума. Был он не только блестящим — качеством этим отличались все вообще статьи, выходившие из-под пера знаменитого репортера. Нет: данный репортаж затмил все предыдущие труды Никиты Аристарховича, подняв его на воистину недосягаемую для других репортеров высоту. И общество, по достоинству оценив преподнесенную ему работу, вознесло своего любимца на вечный пьедестал: никогда более Сушкин не знал конкуренции!

А вот с его же отчетом по преступным событиям дела «Ушедших» — как его неофициально прозвали — вышла заминка. Сначала его не одобрил инспекторский надзор за заведениями и произведениями печати, а чуть позже и сам Николай Васильевич Клейгельс — собственноручно — наложил резолюцию: «только для внутреннего ознакомления». Это решение поддержали и в Министерстве внутренних дел, к которому, собственно, относились и надзор, и полиция. Как лично объяснил Сушкину Дмитрий Сергеевич[171], «нельзя, чтобы такая мерзость, такое богохульство стали предметом публичного обсуждения»:

— Поймите, голубчик, в наше время реформ любое бесстыдство — камень в руках злодеев. И камень этот при случае полетит именно в нас!

Самостоятельно ознакомившись с отчетом Никиты Аристарховича, читатель, мы полагаем, в полной мере оценит и, возможно, разделит возражения против его публикации: и господина Сипягина, и Николая Васильевича Клейгельса, и тех инспекторов, чьи имена остались нам неведомы. Даже теперь, по прошествии стольких лет после описываемых событий, эти, если вдуматься, возражения все еще не потеряли свою актуальность, и только дарованная нам свобода печати дает нам возможность ими пренебречь.

Хорошо это или плохо? Не поступаем ли мы против совести, предавая широкой огласке отчет, против публикации которого ясно высказались люди, чей патриотизм невозможно заподозрить в двуличии? Не должны ли мы учитывать то, что и наше время — это время перемен, в котором любое бесстыдство является оружием, каковое оружие проще всего, подхватив, обратить именно против нас — патриотов Отечества?

Нам кажется — нет. И вот почему.

Во-первых, даже тогда еще полностью избежать огласки не удалось. Мы уже говорили, что в прессу — сначала в столичную, затем в московскую, а там, перепечатками, и в провинциальную — просочились слухи: один другого страшнее. Заметки выходили под кричащими заголовками, будоражили умы, леденили кровь. Конечно, преимущественно были это далекие от правды материалы, сам уровень написания которых оставлял желать много лучшего. Но факт остается фактом: о странных пожарах, о многочисленных жертвах, о страховых мошенничествах заговорили. Министерство внутренних дел попыталось было пресечь лавину несуразных домыслов, но без особого успеха, так как оба пути, по которым оно пошло, в сложившихся обстоятельствах были никуда не годными.

Первый путь — привлечение к опровержениям непосредственного участника и даже инициатора расследования: самого Никиты Аристарховича Сушкина. С одной стороны, запретив к публикации его собственный — целиком правдивый — отчет, Министерство возложило на него нелегкую обязанность разъяснить почтенной публике нелепость появившихся в прессе статей. Но с другой, оно же само и выбило из рук Сушкина то самое оружие, единственно которым он и мог бы побить многочисленных выдумщиков. «Почтенная публика», с восторгом поднимая тиражи газет, взахлеб читала статьи Никиты Аристарховича, но результат из этих писанины и чтения произошел прямо противоположный тому, на который возлагались надежды. «Почтенная публика» еще крепче уверилась в мысли: нет, уж тут-то, верно, что-то не так! А если «не так» в статьях опровергающего, то правда — в статьях его противников.