Человек из пустыни - Елена Грушковская

— Мне скоро лететь, малыш… Я ещё хотел заглянуть в больницу к Лейлору.

— Пошли вместе, — предложил Марис.

— Только лучше поедем на экспрессе, — кивнул Илидор. — Так быстрее.

В отделении для коматозных больных царила мёртвая тишина и строгий, стерильный, глубокий покой. Здесь не имело значения, тепло или холодно на улице, лето сейчас или зима: здесь всегда поддерживалась постоянная температура и влажность. В капсуле под прозрачной крышкой воздух был стерилен, жизненные функции регулировались аппаратурой, а поверхность, на которой лежал больной, периодически массировала соприкасающиеся с ней части его тела мягкими валиками — для предупреждения пролежней. Илидор долго смотрел в лицо под прозрачным пластиком, и между его бровей пролегла суровая и горькая складка. Приложив пальцы к губам, а потом к крышке капсулы, он сказал:

— Я люблю тебя, пузырёк. Выздоравливай, малыш… Возвращайся.

Марис поставил на тумбочку подаренные ему Илидором цветы.

— Можно, я оставлю их Лейлору?

Илидор кивнул.

Глава 25. Ущелье Отчаяния

Лейлор шёл по длинному белому коридору без дверей и окон, в котором свету взяться было неоткуда, но, несмотря на это, в нём было светло: казалось, светились сами стены, потолок и пол. Сам не зная, зачем он идёт, Лейлор всё-таки шёл вперёд, где, как ему казалось, должна была находиться какая-то дверь. Белая тишина окружала его, он не слышал даже собственных шагов. Бредя по колено в этой тишине, он обводил взглядом однообразную белизну стен и потолка, и не было никаких признаков окончания этого коридора длиной в целую вечность.

Дверь оказалась перед ним так внезапно, что Лейлор на мгновение остолбенел: она как будто выскочила на него из ниоткуда. Это был конец коридора. Открыв дверь, Лейлор оказался в белой комнате, посреди которой стоял белый овальный стол на изогнутых ножках и два белых стула. В этой комнате имелось окно, сквозь которое лился солнечный свет, и Лейлор, обрадовавшись, бросился к нему. За окном раскинулся прекрасный цветущий сад с усыпанными снегом лепестков дорожками, а на залитой солнцем лужайке качался на качелях ребёнок лет пяти, голубоглазый, со светло-русыми кудряшками, в голубом костюмчике и белых башмачках. Засмотревшись на него, Лейлор не заметил, что в комнате он был уже не один: у стола стоял лорд Дитмар в чёрном костюме с белым воротником и манжетами. Обрадованный Лейлор хотел броситься к нему, чтобы прильнуть к его груди, как когда-то в детстве, но во взгляде лорда Дитмара было столько горечи и укора, что Лейлор замер в скорбном недоумении.

— Что же ты наделал, милый мой, — проговорил лорд Дитмар тихо и устало.

От печального звука его голоса Лейлора охватила тоска и тяжёлое, леденящее чувство вины, от которого нельзя было никуда спрятаться. Оно повисло на нём, как тысячетонная каменная глыба, мысли застыли, а язык онемел, и Лейлор не мог найти ни одного слова в своё оправдание.

— Нет, дружок, я не рад видеть тебя, — проговорил лорд Дитмар тихим, надломленным голосом, с бесконечной печалью. — Могу ли я радоваться тому, что ты прежде времени пришёл сюда, собственной рукой оборвав свою юную жизнь? Нет. Я испытываю только горе и боль за тебя, моё неразумное дитя, а мысль о том, на что ты себя обрёк этим поступком, приводит меня в ужас. А самое страшное в том, что я ничем не могу тебе помочь, дорогой.

Каждое его слово вонзалось в сердце Лейлора, как ледяной клинок. Слушая его голос, Лейлор при этом чувствовал и его боль — невыносимую, непередаваемую, безмерную, от которой мертвела душа и руки повисали, как плети, а за стеной этой боли пульсировала открытой кровоточащей раной любовь.

— Посмотри сам, что ты наделал, — сказал лорд Дитмар.

Только сейчас Лейлор увидел, что одна из стен комнаты исчезла, и за ней оказалась сумрачная больничная палата, тускло освещённая небольшим светильником над изголовьем капсулы жизнеобеспечения. Сквозь прозрачную крышку капсулы Лейлор увидел и узнал собственное лицо с закрытыми глазами, с торчащими изо рта трубками, покрытое восковой бледностью, а на голове у себя он разглядел шлем с отходящей от него массой тонких проводов. Рядом, прильнув щекой к крышке капсулы, плакал отец, и его боль Лейлор тоже чувствовал своей обнажённой душой, как свою собственную. Он хотел броситься к отцу и обнять его, но его ноги не повиновались ему, как будто вросли в пол. К окну палаты прильнула, наблюдая, холодная чернота, и от неё веяло ужасом и безысходностью. Это смерть заглядывала в окно, догадался Лейлор, и его охватил тягучий, парализующий страх. Отец, гладя ладонью прозрачную крышку капсулы, с болью смотрел в лицо под шлемом, и по его щекам струились слёзы, а глубоко внутри мучительно пульсировала такая же, как у лорда Дитмара, рана — любовь.

— Детка, — издалека донёсся до слуха Лейлора его дрожащий от слёз голос. — Зачем?.. Что ты наделал… Ах, что ты натворил!

Его боль оглушала и ослепляла Лейлора, прожигала насквозь, и его душа отзывалась на горе отца вибрацией невыносимой скорби, вины и раскаяния, но исправить он ничего не мог.

— Папа, я здесь, — повторял он.

Отец не слышал его и ронял на крышку капсулы слёзы, но каждая из них падала не на прозрачный пластик, а на изнемогающую, открытую для Высшего суда душу Лейлора, обжигая её, как капля кислоты. Дверь палаты открылась, и вошёл Раданайт в чёрном костюме и сапогах, с коротко остриженными волосами. В руках у него был поднос с двумя чашками чая и двумя тарелками с какой-то запеканкой. Лейлор услышал его далёкий, звучащий как бы сквозь слой ваты голос:

— Надо перекусить, малыш. У тебя с самого утра не было во рту ни крошки.

Поднос стоял на тумбочке, а отец всё плакал, лёжа на крышке капсулы. Руки Раданайта опустились ему на плечи.

— Оставь меня, — всхлипнул отец.

«Это я виноват. Это целиком и полностью моя вина», — вибрировала чья-то боль, охватывая всю Вселенную. От этой боли гасли звёзды, умирали планеты, обращались в пыль целые галактики, и всюду наступала темнота и холод. Уничтожающее миры, сметающее всё на своём пути яростное воинство возглавляли одетые в чёрные плащи из боли беспощадные генералы, и их разрушительный полёт оставлял за собой только мрачную чёрную пустоту. «Мне не нужен мир, в котором нет тебя», — под таким лозунгом неслось это воинство, Главнокомандующим которого был облачённый в вечный траур король Раданайт.