На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Но мы еще в Мюнхене. Первое представление «Перцемолки» состоялось 1 января 1933 года в одном очень камерном, очень милом маленьком театрике с подходящим названием «Бонбоньерка». Авантюра (ибо было авантюрой открыть такое кабаре в Германии 1933 года) родилась под счастливой звездой. Труппа, которая собралась вокруг Эрики и Терезы, состояла почти исключительно из молодых, среди них были весьма одаренные люди. Композитор и пианист Магнус Хенниг выдумывал мелодии, прелесть которых отчасти отнимала у безжалостных текстов горечь и агрессивность. Публика была очарована; даже пресса держалась относительно благожелательно. «Перцемолка» притягивала! «Перцемолка» пользовалась спросом! Радовались ее рискованной остроте, ее бескомпромиссной шутке. Все билеты в маленький театрик на «пятачке» были каждый вечер распроданы.

…Эти последние мюнхенские недели представляются в моем воспоминании наполненными каким-то отчаянным весельем. Наслаждались карнавалом или по крайней мере делали вид. Были пока еще так по-настоящему вместе, старинная компания, испытанная братия: Отто Фалькенберг из Камерного театра, которому вскоре после этого пришлось уволить всех своих «не-арийских» актеров; наш друг Фриц Штрих{231}, известный германист и культуролог, который тогда уже принял приглашение из Швейцарии; Бруно Франк со своей женой, нашей дорогой Лизль; балтийский рисовальщик Рольф фон Хершельман, маленький, но бодрый господин замечательной одухотворенности; красивая, хотя уже и несколько полнеющая, радушно-разговорчивая, рассеянно-талантливая Криста Хатвани-Винелоу, В. Э. Зюскинд и Берт Фишель, наши друзья детства; все встречались не без щемящих предчувствий, в дурацких костюмах и в оживленном настроении.

Незабываемым остается для меня «перцемольный» бал в нашем доме, на Пошингерштрассе, 1, одно из последних карнавальных празднеств, в связи с чем в особенности и шел пир горой. Некоторые из самых аристократичных гостей явились, разумеется, со значительным опозданием; им это простили, во-первых, потому, что все еще была масленица, во-вторых, потому, что они сумели достойно извиниться. Господа прибыли прямо с обстоятельного совещания с принцем Рупрехтом фон Виттельсбахом{232}, которого монархически-сепаратистская группа тогда надеялась возвести на баварский трон. Это было бы славной шуткой, неприятной для Гитлера, забавной для баварцев. Но королевское высочество не имело никакого желания к такому рискованному предприятию, как шепнули нам запоздавшие заговорщики на бале-маскараде. В «перцемольных» кругах выслушали это с сожалением.

Между танго и вальсом рассказывались самые свежие и самые ужасные вести из Берлина. Мы танцевали в отеле «Регина-паласт», в то время когда заполыхало здание рейхстага. Мы танцевали в отеле «Четыре времени года», в то время как поджигатели обвинили невинных в преступлении, которое подготовили сами. Это было 28 февраля — первый день масленицы, — а днем позже была «среда пепла»[143]. Когда гестапо арестовало анархиста Эриха Мюзама, пацифиста Карла фон Осецкого{233} и коммуниста Эрнста Тельмана, в Мюнхене выметали с улиц воздушных змеев и конфетти. Наступало похмелье. Масленица прошла.

«Перцемолке», пользовавшейся удивительной популярностью, пришлось сделать небольшой перерыв. Изящная «Бонбоньерка» оказалась слишком маленькой для пользующегося успехом предприятия; Эрика присмотрела театр повместительнее. Она нашла таковой в Швабинге; возобновление представлений в расширенном составе было назначено на первое апреля. Таким образом, фрау директор имела целый месяц, чтобы отдохнуть и сочинить новую программу. При этом я должен был помогать. Вместе мы поехали в Швейцарию, в Ленцерхайде, где разместились у друзей. Мы проводили свои дни частью в лыжных прогулках, частью расходовали их на сочинение забавно-полемических песенок и сцен. Настроение было хорошее — на улице, на чудесно свежем, ароматном воздухе, и за работой. Но стоило включить радио или заглянуть в газету, как становилось дурно.

Что происходило в Германии? Разве «посвященные», «реалисты», не заверяли снова и снова, что канцлер Гитлер, собственно, не «у власти», он просто марионетка в руках крупных промышленников и генерального штаба? Они часто ошибаются, эти «реалисты», что не мешает им, однако, развивать свои взгляды с импозантной уверенностью. «Сохраняйте спокойствие!» — советовали они нам и самодовольно добавляли, что не так уж страшен черт, как его малюют. Шикльгрубера не стоит принимать всерьез — подставное лицо, кукла. Всерьез принимать стоит скорее И. Г. Фарбена, дом Круппа, дом Тиссена, тайного советника Хугенберга{234}, мужей и учреждения, которые позаботятся о спокойствии и порядке. Антисемитские эксцессы (в особенности когда они были направлены и против богатых евреев), террор штурмовиков, нарушение «долговой кабалы», массовая истерия — все это было вовсе не в духе промышленников; да и фон Папен, в сущности, не хотел этого, и так обошлись бы. В конце концов, ведь был же еще и «старый господин»! Если уж «реалистам» больше ничего не приходило в голову, они ссылались на Гинденбурга. «Диктатура? Исключено! Старый господин никогда не призвал бы Гитлера, не имея известных гарантий…»

Верили ли мы «реалистам»? После мартовских выборов{235} это было уже едва ли возможно. Мы знали, должны были знать, что теперь все потеряно, также и в Баварии, где твердолобое клерикальное правительство до сих пор препятствовало крайностям. Теперь в Баварии больше не существует оппозиции, а значит, и «Перцемолки». Несмотря на это, мы поехали обратно, то ли из какого-то отчаянного любопытства, то ли потому, что все еще строили себе иллюзии…

В тот самый день, когда мы прибыли в Мюнхен, там принимали гитлеровского гауляйтера, некоего фон Эппа. Он уже и раньше обращал на себя внимание, служа фашизму. Баварское правительство не арестовало его на границе, что, может быть, первоначально и намеревалось сделать, однако до этого не дошло. Более того, вскоре был арестован премьер-министр Хельд{236}; фон Эппу же воодушевленное население присягнуло на верность. Мюнхен был побежден, «унифицирован», мы ощутили это, почуяли это, как только вышли на главном вокзале из нашего швейцарского поезда.

Ганс, шофер семьи, ожидал нас на вокзальной площади с семейным «бьюиком», как обычно. Но поведение его, весь его облик странно изменились. Он выглядел бледным и растерянным, большой сильный парень, и дрожал! Да, рука, которой он открыл нам дверь машины, тряслась, и это явно бросалось в глаза; голос его тоже подрагивал. «Будьте, ради Бога, поосторожнее! — прошептал он взволнованно. — Вы оба, но особенно вы, фрейлейн Эрика! Вы должны знать, что они охотятся за вами, эти, из коричневого дома! Не выходите на улицу, фрейлейн Эрика! И никому не сообщайте, что вы в городе, господин Клаус! Если вы попадетесь им в лапы…» Его жест не оставлял никакого сомнения в том, что с нами могло произойти.