Военные мемуары - Единство 1942-1944 - Шарль Голль

Но чтобы провести такой план в жизнь, необходима была помощь со стороны самых разнородных элементов. И прежде всего требовалось участие какого-то видного деятеля, достаточно авторитетного для парламента, деятеля, известного своей оппозицией политике Петена, достаточно уважаемого за границей, иначе это трудно было бы выдать за реставрацию республиканского режима. Вполне подходящим для этой цели казался Эррио. Оставалось только уговорить его. Приходилось учитывать также то, что новая власть должна быть признана союзниками после того, как они вступят в Париж. А кроме того, надо, чтобы согласились и немцы, так как ведь их войска еще находятся в столице. И, наконец, надо получить согласие маршала, иначе оккупанты не дадут разрешения, союзники не признают такого правительства, парламентарии откажутся явиться, ну а что касается Сопротивления, то оно в любом случае с возмущением откажется признать подобную власть.

В начале августа у Лаваля могло создаться впечатление, что он получит необходимую поддержку. Через Анфьера, друга Эррио, связанного со службами Аллена Даллеса в Берне и помогавшего американцам поддерживать контакт с председателем палаты, он выяснил, что Вашингтон отнесется благосклонно к плану, который позволит опередить или устранить де Голля. У немцев проект главы "правительства" встретил не менее благосклонное отношение. Абец{115}, Риббентроп и прочие, естественно, решили, что будет куда лучше, если после освобождения Франции в Париже окажется исполнительная власть, замаранная вишистским клеймом, а не правительство без страха и упрека. И вот, с согласия оккупантов, Лаваль едет в Марэвиль, где содержится Эррио, и уговаривает последнего отправиться вместе в Париж, чтобы созвать там парламент 1940. Петен дает понять, что он тоже готов прибыть туда.

Должен сказать, что, несмотря на поддержку, которую, казалось бы, со всех сторон получил Лаваль, эта затея представлялась мне уже тогда отчаянным и бесперспективным шагом. Ведь если бы его попытка удалась, мне пришлось бы покориться. Но ничто, даже нажим со стороны союзников, не могло бы заставить меня признать ассамблею 1940 органом, имеющим право выступать от имени Франции. Кроме того, зная о тех силах, какие Сопротивление намеревалось привести в действие по всей стране и вызвать к жизни в Париже, я не сомневался, что затея Лаваля будет удушена в зародыше. Уже 14 июля в пригородах столицы начались внушительные демонстрации. В этот день в разных местах было поднято трехцветное знамя, люди пели "Марсельезу", ходили в улицам с криками: "Да здравствует де Голль!" А в Сантэ политические заключенные, договорившись через стены камер, вывесили во всех окнах, невзирая на возможность жесточайших репрессий, флажки, прогнали тюремщиков и на весь квартал распевали патриотические песни. 10 августа железнодорожники прекратили работу. 15 августа началась забастовка полицейских. 18 августа должны были забастовать работники почты и телеграфа. С минуты на минуту могли поступить вести о том, что начались уличные бои, и иллюзиям парламентариев неминуемо пришел бы конец.

Однако другой план - тот, с помощью которого определенные политические элементы, участвовавшие в Сопротивлении, намеревались прийти к власти, имел, как мне представлялось, больше шансов на успех. Я знал, что эти люди хотят воспользоваться всеобщим возбуждением, возможно, даже состоянием анархии, которое вызовет борьба в столице, и попытаются захватит рычаги управления, прежде чем я успею их взять. Речь идет, конечно, о намерениях коммунистов. Если бы им удалось возглавить восстание и, следовательно, забрать в свои руки Париж, им ничего бы не стоило создать правительство де-факто, где они играли бы главенствующую роль.

Они намеревались извлечь выгоду из неразберихи, сопутствующей боям, привлечь на свою сторону Национальный Совет Сопротивления, многие члены которого (не считая тех, кто был непосредственно подчинен им) могли прельститься обещанием власти; воспользоваться симпатиями, которые испытывали к ним многие люди, принадлежащие к разным слоям населения, в связи с теми преследованиями, каким они подвергались, теми потерями, какие они понесли, и тем мужеством, какое они проявили; они могли использовать тревогу, вызванную в народе отсутствием какой-либо реальной общественной силы, и, наконец, ведя двойную игру, афишируя свою приверженность генералу де Голлю, стать во главе восстания наподобие своеобразной Коммуны, которая провозгласит республику, восстановит порядок, возродит правосудие и, в довершение всего, будет петь только "Марсельезу" и вывешивать только трехцветные флаги. По прибытии в столицу я обнаружил бы там то "народное" правительство, оно украсило бы мое чело лавровым венком, предложило бы занять место, заранее отведенное мне в его составе, и ловушка была бы захлопнута. Ну а дальше игроки повели бы игру, чередуя дерзость с осторожностью, проникая, под прикрытием чистки, во все звенья государственного аппарата, обрабатывая общественное мнение с помощью ловкого распространения нужных сведений и постепенно избавляясь от своих первоначальных союзников, пока наконец не будет установлена так называемая диктатура пролетариата.

То, что такого рода политические проекты возникнут по мере расширения боев, казалось мне неизбежным. То, что восстание в столице для кое-кого будет связано с попыткой учредить власть III Интернационала, было мне давно известно. И тем не менее я считал, что силы Франции должны с оружием в руках проявить себя в Париже до того, как туда вступят союзники, чтобы сам народ способствовал разгрому оккупантов, чтобы освобождение столицы носило характер военной и одновременно общенациональной операции. Вот почему я решил идти на риск и всячески поощрять восстание, не возражая против участия в нем любых элементов, способных его вызвать. Надо сказать, я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы направить дело к благоприятному исходу. Заранее приняв соответствующие меры, подготовив своевременно вступление в город крупной французской части, я намеревался прибыть туда и сам, чтобы принять на себя энтузиазм освобожденного Парижа.

Правительство сделало все необходимое, чтобы командование регулярными войсками, находившимися в Париже, было поручено преданным людям. Уже в июле Шарль Люизе{116}, префект Корсики, был назначен префектом полиции. После двух неудачных попыток ему наконец удалось 17 августа проникнуть в Париж, что было очень кстати, поскольку полиция как раз захватила префектуру и ему надо было приступать к исполнению своих обязанностей. А генерал Ари должен был в соответствующий момент стать во главе республиканской гвардии (которую Виши именовало парижской), полка пожарной охраны Парижа, национальной гвардии и жандармерии, - все эти части, несомненно, с восторгом встретят руководителя, назначенного де Голлем.