Военные мемуары - Единство 1942-1944 - Шарль Голль

На следующий день, 21 августа, посыпались новости из Парижа. Я узнал, в частности, об окончательном крахе попытки Лаваля. Эдуард Эррио, предупрежденный представителями Сопротивления, почувствовал, что надвигается буря, и, видя растерянность вишистских министров, высших парижских чиновников и немецкого посла, не дал уговорить себя и отказался созвать т.н. "национальную ассамблею". Кроме того, встречи с парламентариями, в частности с Анатолем де Монзи, показали ему, что эти последние, находясь под впечатлением трагических и столь близко их касающихся событий, как убийство Жоржа Манделя, Жана Зей, Мориса Сарро милицией Дарнана, а также расстрел Филиппа Анрио группой Сопротивления, отнюдь не жаждали собираться в чреватой опасностями атмосфере Парижа. В свою очередь маршал, тщательно взвесив все, понял, что такой путь ни к чему не приведет и отказался прибыть в столицу. И, наконец, Гитлер, раздраженный этой интригой, указывавшей на то, что уже строятся планы в расчете на его крах, решил положить этому конец, предписал перевести Лаваля вместе с его "правительством" в Нанси и отдал приказ, чтобы Петен - добровольно или насильно - последовал за ними. Что же до председателя палаты, то его вернули в Марэвиль. Итак, 18 августа Лаваль, Эррио и Абец в последний раз встретились за прощальным завтраком во дворце Матиньон. 20 августа маршал был увезен немцами из Виши.

Так канула в лету последняя комбинация Лаваля. До самого конца он вел борьбу, которая - этого не могла скрыть вся его ловкость - была преступной. Склонный по натуре, да и приученный режимом рассматривать все с низменной точки зрения, Лаваль считал, что, как бы ни обернулись дела, важно быть у власти; что при наличии известной изворотливости можно выйти из любого положения, что нет такого события, которое нельзя было бы обратить себе на пользу, и нет таких людей, которых нельзя было бы сделать послушным орудием в своих руках. В разразившейся над Францией катастрофе он увидел не только бедствие для своей страны, но и возможность схватить бразды правления и применить в широком масштабе свое умение идти на сговор с кем угодно. Но победоносная Германия была не тем партнером, с которым можно о чем-либо договориться. Для того, чтобы поле деятельности все же открылось перед Пьером Лавалем, надо было принять как должное все бедствия Франции. И он их принял. Он решил, что можно извлечь выгоду и из самого страшного, пойти даже на порабощение страны, на сговор с захватчиками, козырнуть ужасающими репрессиями. Во имя проведения своей политики он пожертвовал честью страны, независимостью государства, национальной гордостью. И вдруг все это возродилось и стало во весь голос заявлять о себе по мере того, как слабел враг.

Лаваль сделал свою ставку. И проиграл. У него достало мужества признать, что он несет ответственность за случившееся. В своем правительстве, применяя для поддержания того, что невозможно было поддержать, всю присущую ему хитрость и все упрямство, он, конечно, пытался служить своей стране. Не будем лишать его этого! В годину бедствий даже те немногочисленные французы, которые избрали для себя путь грязи, не отреклись от родины. Это было свидетельством уважения, оказанного Франции теми ее сынами, "которые столько нагрешили". К тому же это оставляло лазейку для помилования.

Ликвидация Виши совпала с развертыванием боев в столице. Донесения, поступившие во время моего кратковременного пребывания в Ренне, лишь усиливали мое желание поскорее увидеть конец кризиса. Правда, немецкое командование - по причинам, пока еще неясным, - казалось, не хотело доводить дело до крайностей. Но эта пассивность могла неожиданно смениться жесточайшими репрессиями. Кроме того, мне было невыносимо сознавать, что враг может пробыть в городе хотя бы один лишний день, когда под рукой есть силы, чтобы его оттуда изгнать. И, наконец, я вовсе не хотел, чтобы в результате волнений в столице возникла анархия. Из доклада Пьера Минэ, ведавшего снабжением Парижа, явствовало, что положение с продовольствием в городе критическое. Столица, на протяжении нескольких недель отрезанная от всей страны, была фактически обречена на голод. Минэ сообщал, что в некоторых местах начали громить последние склады продовольствия и магазины и что, если полиция не приступит к исполнению своих обязанностей, следует ожидать самых серьезных беспорядков. Тем не менее и в этот день, который уже подходил к концу, союзное командование не дало генералу Леклерку приказа начать наступление.

Из Ренна я написал генералу Эйзенхауэру; я сообщил ему о том, что мне стало известно о положении в Париже, и просил поскорее двинуть на город французские и союзные войска, указав, к каким серьезным последствиям - даже в плане военных операций - может привести возникновение беспорядков в столице. 22 августа Кениг вручил ему мое письмо с соответствующими добавлениями от себя, затем вернулся в Лондон, откуда ему легче было поддерживать связь с Сопротивлением, чем из нашего передвижного лагеря. Жюэн со своей стороны поехал к генералу Паттону, который преследовал немцев на главном направлении. Я сам тоже выехал из Ренна, предварительно удостоверившись, что комиссар республики, реквизировав грузовики и мобилизовав шоферов, может приступить к отправке продовольствия в Париж. Через Алансон, взволнованный, весь расцвеченный флагами, я сначала направился в Лаваль.

По прибытии в префектуру, где меня встретил комиссар республики Мишель Дебре{120}, я принял офицера с письмом от генерала Леклерка. Последний сообщал мне, что он до сих пор не получил указаний относительно предстоящей ему миссии и что он по собственной инициативе послал для связи с Парижем авангард под командованием майора Гильбона. Я поспешил одобрить его действия, не преминув упомянуть, что Эйзенхауэр обещал мне двинуть его на Париж, что Кениг именно для этой цели находится при главнокомандующем, что туда выехал и Жюэн и, наконец, что я рассчитываю завтра видеть его самого, Леклерка, чтобы лично дать ему соответствующие инструкции. Я узнал вскоре, что в ту самую минуту, когда я писал Леклерку, генерал Джероу отчитывал его за то, что он направил отряд в Париж, и предписал ему немедленно отозвать обратно майора Гильбона.

И вот, наконец, через несколько часов после того, как он прочел мое письмо, генерал Эйзенхауэр отдал приказ направить на Париж 2-ю бронетанковую дивизию. Надо сказать, что сведения, которые почти непрерывно поступали из столицы - в частности, те, что сообщали генералу Брэдли{121} Кокто и доктор Моно, - подтверждали правильность моего вмешательства. А кроме того, Генеральный штаб уже знал, чем кончилась попытка Лаваля. Всю эту ночь, в течение которой Леклерк готовился к выступлению, я получал в префектуре Ле-Мана донесения, говорившие о том, что в Париже события развертываются со стремительной быстротой.