Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

— Эти твои сюрпризы нас разорят.

Аса-Гешл насупился. Как же глупо с ее стороны тратить деньги Бог знает на что, когда не хватает на самое необходимое. Ничего не поделаешь. Он говорил с ней об этом тысячу раз, она клялась, что не станет больше транжирить. Эту женщину хлебом не корми — дай походить по магазинам.

Адаса ушла к ребенку. Аса-Гешл позвонил врачу. Стемнело. Дневной свет поблек, посинел. Сегодня у Асы-Гешла уроков не было. Утром он начал было просматривать старую рукопись, но теперь день был потерян. Он сидел в опускающихся сумерках и размышлял — о себе, о своей жизни. Чего он добился? К чему пришел? В Польше он — как в тюрьме, работает в поте лица, кругом должен, обременен семейными невзгодами. Сколько времени он сможет тянуть этот воз?

Он лег на кушетку и задремал. Ему уже далеко за тридцать, а он все никак не угомонится. Его по-прежнему обуревают юношеские сомнения, мечты и желания.

Глава вторая

Вечером, только встали из-за стола, раздался громкий стук в дверь. Открывать пришлось Асе-Гешлу: Адаса занималась ребенком, служанка куда-то вышла. На пороге, в своей огромной меховой шапке, длинной шубе и высоких, белых от снега галошах, стоял Абрам. Аса-Гешл давно его не видел и узнал с большим трудом. Сутулый, борода седая, под глазами огромные, заросшие волосом мешки. Откашлявшись и переведя дух, Абрам постучал ногами, сбрасывая снег с галош, и стукнул об пол тростью — ручка с серебряным оленьим рогом была сломана.

— Ну, что уставился? — закричал он. — Не узнаешь?!

— У вас усталый вид. Вы что, пешком шли?

— Дворник не дал ключ от лифта.

— Почему?! — Аса-Гешл побледнел.

— Антисемит проклятый, вот почему!

Абрам снял шубу, шарф и галоши и остался в черном пиджаке и полосатых брюках. Его шею украшал пестрый шейный платок. Живот стал теперь так велик, что пиджак на нем не застегивался. Жилет был перехвачен серебряной цепочкой от часов. Он вынул носовой платок и, тяжело дыша, вытер пот с красного лба, с лысины, с редких волос на висках.

— Вот видишь, во что я превратился, — сказал он. — Из меня только жир вытапливать.

Адаса вышла из детской и, бросившись Абраму на шею, принялась его целовать. Все трое перешли в гостиную, и Абрам опустился на кушетку, которая под его весом жалобно скрипнула. Некоторое время он сидел молча и хрипло дышал.

— Ну и что вы надо мной склонились, спрашивается? — сказал он, немного отдышавшись. — Я еще не помер. Адаса, угадай, что я тебе принес? Вот. Закрой глаза, открой рот.

Абрам опустил дрожащую руку в боковой карман, порылся и стал доставать оттуда опротестованные векселя, давно просроченный иностранный паспорт, лотерейные билеты, письма — и много чего еще. В кармане, наверно, была дыра — что-то завалилось за подкладку. Сунув руку еще глубже, он извлек солнечные очки, которые потерял несколько месяцев назад.

— Я, должно быть, впал в детство, — буркнул он.

И тут его пальцы нащупали наконец то, что он искал, — вдвое сложенную вырезку из еврейской газеты. Абрам встряхнул ее, и оттуда выпали два билета. Он нацепил на нос очки и громко прочел вслух: «Грандиозный бал! Тысяча аттракционов. Сто призов. Конкурс королевы красоты и семи принцесс. Джаз-банд. Аппетитнейшие закуски в буфете. Восточные танцы. Салон, оформленный величайшими художниками. Ревю с участием выдающихся звезд. Чтение современных и классических поэтов. Еврейский маг и чародей, мистер Трюк из Америки, — в представлении, озадачившем крупнейших ученых. Еврейский силач, чье имя мы пока держим в секрете, рвет цепи и разбивает железо, а заодно — и женские сердца. Каждый приглашенный примет участие в лотерее и может выиграть такие умопомрачительные вещи, как ханукия, будильник, лорнет, японский веер, бонбоньерку, а также то, о чем каждый еврей только может мечтать, — произведения Менделе Мойхер-Сфорима в кожаном переплете. Вас интересует, о каком событии идет речь? Речь идет о бале-маскараде еврейской прессы, который состоится в третий вечер Хануки в…»

Абрам замолчал, высморкался, потом стал читать дальше. Читая, он стучал кулаком по столу и то глотал слова, то, наоборот, их растягивал, переходя на мелодекламацию и используя все вокальные возможности польско-еврейского диалекта. Время от времени голос его срывался, и он начинал визгливо, задыхаясь, кашлять. В конце объявления приводился список членов конкурсной комиссии, которой предстояло выбрать королеву красоты. Среди художников, писателей и актеров, чьи имена были напечатаны жирным шрифтом, значился: «Абрам Шапиро, широко известная фигура в общинной жизни и меценат искусств». Красное лицо Абрама приобрело багровый оттенок.

— И ты обязательно выиграешь, — прогудел он, — захотят они того или нет.

— Я, право, не понимаю, что ты имеешь в виду, дядечка, — недоумевала Адаса.

— Не будь такой наивной, — прорычал Абрам. — Думаешь, я не видел других кандидаток? Обезьяны все до одной.

Абрам погрузился в молчание. Только накануне он пообещал доктору Минцу, что сядет на диету, не будет больше курить крепкие сигары, бросит пить, перестанет по любому поводу нервничать. Доктор Минц предупредил его, что следующий сердечный приступ будет последним. Но что он мог с собой поделать? Такой уж характер. Выходит из себя по любому поводу. Адаса переводила взгляд с Абрама на Асу-Гешла.

— Ой, дядечка, — сказала она, — мне сейчас не до балов. У меня Даша заболела.

Большие черные глаза Абрама мгновенно увлажнились.

— Что с ней?

— Не знаю. Каждый день что-то новое. Просто ужас какой-то.

Абрам поднялся с кушетки:

— Уже плачешь, а? Я-то, старый дуралей, хочу сделать из нее королеву красоты, а она — всего-навсего плаксивая евреечка. Что ж, дети всегда болеют. В квартире моей Беллы постоянный госпиталь. Стоит поправиться одному сорванцу, как заболевает второй. Черт знает что творится. На врачей уходит все до копейки. Ничего, когда мы сыграем в ящик, они, дети наши, перевернут мир. Ну, а ты как, Аса-Гешл? Я бы не сказал, что вид у тебя очень уж счастливый.

— Чудо, что я еще жив.

Абрам укоризненно покачал головой:

— Что это с тобой? Такое случается даже в самых счастливых семьях.

— До смерти устал от семейных хлопот, — сказал Аса-Гешл и тут же пожалел о сказанном.

Адаса с недоумением посмотрела на него:

— Ребенок болеет не по моей вине.

— Помимо болезни ребенка есть и многое другое.

Адаса вспыхнула. Она судорожно повела головой, словно что-то проглотила:

— Можешь уйти, когда захочешь. Я тебя не держу.

Абрам перевел озадаченный взгляд с мужа на жену и попытался перевести разговор в шутку:

— Милые бранятся — только тешатся.

— Нет, нет, дядечка. Зря ты балагуришь. Он говорит то, что думает.

Адаса не знала, куда девать руки; она то хватала стакан со стола, то ставила его обратно, то вертела головой в разные стороны, то нервно перебирала руками скатерть. Потом вдруг вскочила и выбежала из комнаты.

Абрам пожал плечами:

— Что ж ты ее мучаешь? Ты ведь ее любишь, верно? Ах вы, молодые…

Аса-Гешл вышел вслед за женой, оставив Абрама одного в комнате. Абрам взял со стола вырезку из газеты, положил ее обратно в карман, после чего подсунул два билета под солонку, чтобы их не сдуло сквозняком. Последнее время ему здорово доставалось. Повсюду царили ненависть и разочарование. Находиться дома он теперь был не в состоянии. Со смертью Хамы квартира сделалась нежилой. Сбежали даже мыши. Его дочь Стефа поссорилась с мужем и находилась на грани развода. Белла несла на своих плечах все тяготы семейной жизни. Этот болван Авигдор подвизался теперь мелким торговцем на Гжибове и на заработанные деньги купить мог разве что воды для перловки. Вот и у Адасы семейная жизнь не клеится. Чего им недостает, этим людям? Почему им всем так хочется разорвать друг друга на части?

Абрам встал и пошел в спальню. Адасы там не было. При тусклом свете ночника в колыбели спал ребенок. Абрам долго смотрел на девочку. Вытянутое личико, бледненькая. Каштановые волосы, круглые брови, ярко-красные губы, закрытые глаза, маленький белый носик — кукла, одно слово. Он вспомнил, что недавно сказал ему доктор Минц. Этот ребенок, сказал он, долго не протянет.

Абрам сел на стул и стал вертеть в руках какую-то игрушку. Его мысли вновь обратились к балу-маскараду. Ему нужны были смокинг, новая рубашка, лакированные штиблеты. Ида не пойдет на бал, если у нее не будет нового платья. Белле он обещал сто злотых. Откуда взять на все это денег? Дом, половина которого досталась ему по наследству, вот-вот рухнет. В любой день может нагрянуть муниципальная полиция и выселить всех жильцов до одного. Надо быть последним негодяем, чтобы собирать с этих нищих квартплату.

Нет, другой стала Варшава. Другим стал и он, Абрам. Что ж, ничего не поделаешь, жизнь продолжается. И хочешь — не хочешь, а придется где-то искать две-три сотни злотых. И не позже следующей недели. Иначе ему конец.