Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

Ида обняла его:

— Если это в последний раз, то благослови тебя Бог.

Глаза Абрама тут же наполнились слезами.

— Дурочка, не болтай чепуху.

Он вышел из больницы и сел в шестнадцатый трамвай. Кроме него в вагоне был всего один пассажир. За окном тянулся район Воли — унылый, тускло освещенный; кирпичные здания, закрытые фабрики. Магазины пусты, в подворотнях толкутся одинокие прохожие. Абрам вытер запотевшее окно. Обычно он меланхолии не поддавался, но болезнь Иды совершенно выбила его из колеи. На Маршалковской, возле Злотой, он сошел с трамвая. Неподалеку от Венского вокзала находилась греческая булочная. Абрам вошел и купил буханку хлеба с изюмом, такой хлеб можно было есть без масла. Из булочной он поехал домой. В дверях он остановился. Напротив, на втором этаже, горел ханукальный светильник, два масляных фитиля. Абрам не верил своим глазам. «Неужели уже Ханука?!» — подумал он и в следующую минуту напрочь забыл про праздник.

В квартире было ужасно холодно. Двойные рамы в этом году не ставили. Газовый и электрический свет был отключен. Абрам зажег свечу, стоявшую в спальне, в медном подсвечнике, присел на кровать и принялся, отщипывая от буханки, жадно есть. Задний зуб расшатался, и, пережевывая хлеб, он всякий раз испытывал острую боль. Разделся, залез под одеяло и уснул. Ему снилось, что он тащит вверх по винтовой лестнице непосильно тяжелый груз. Колени подгибаются, но идти надо. Оглянулся: он на мельнице. Ему нужно молоть зерно или он уже в геенне? Его душа переселилась в мельника?

Он расхохотался и проснулся. И вдруг вспомнил, что бал уже завтра, а ведь он в жюри конкурса красоты. Какая разница? Все равно он никуда не пойдет. Не ходить же по балам, когда Ида так серьезно больна. К тому же у него нет подходящего костюма. Кстати, куда он задевал билеты?

Он вскочил с постели и стал лихорадочно рыться в карманах. Нашел. Подошел к шкафу — машинально, без всякой цели. Был же у него когда-то смокинг! Может, он еще годится? Да, вот он. Он провел рукой по шелковым лацканам, по галуну на брюках. Примерил его в темноте. Самый раз. А нет ли у него лакированных штиблет? Кожа, должно быть, потрескалась, но, если их начистить до блеска, будет незаметно. Да, и ведь имелась у него пара колодок, кто-то привез их ему из Германии. Где бы они могли быть? Может, здесь, в запертом комоде? Где же ключи? Да вот они, на письменном столе.

Он бродил в темноте по комнате и доставал рубашки, галстуки, воротнички, крахмальные манжеты, которые давным-давно за ненадобностью припрятала Хама. К чему было убирать такие превосходные вещи?! Бедная Хама, она была права, он всегда бросал деньги на ветер. Верно, он занимался сейчас постыдным делом, но ведь его никто не видит. Чтобы согреться, он похлопал себя по бокам и груди. «Господи, ну и брюхо же я отрастил! — пробормотал он себе под нос. — И груди, как у женщины». Дотронулся рукой до паха. Его охватило желание. «Завести роман. Напоследок». Он снова залез в постель и накрылся одеялом. Съел еще кусок хлеба с изюмом. Ухаживая за женщинами, Абрам понял, что в конечном итоге мужчина всегда настоит на своем. Если мужчина решил завести роман, женщина подвернется всегда. Магнетизм своего рода.

Вскоре он уснул и утром проснулся бодрым и выспавшимся. Вымывшись холодной водой в кухне над раковиной, он сложил собранную ночью одежду в чемодан и отправился к знакомому портному. Снег лежал грязный и липкий. Дворники сгребали его кирками и лопатами. По земле прыгали, клюя хлебные крошки, птицы. Абраму вспомнилась вдруг фраза из молитвенника: «Всевышний видит все, от огромного слона до яиц вши».

Портной хворал. За последние два года, с тех пор как они виделись в последний раз, он превратился в глубокого старика. Шамкает беззубым ртом, на дряблой шее болтается сантиметр, на скрюченном среднем пальце наперсток. Когда Абрам вошел, он разрезал холстину громадными ножницами. Его желтые глаза смотрели на Абрама с сомнением.

— Не сегодня, — пробурчал он, когда Абрам изложил ему свою надобность.

— Убийца! Ты меня погубишь! Мне ж сегодня вечером на бал идти.

Выйдя от портного, Абрам отправился на поиски сапожника. На лакированные штиблеты надо было поставить набойки. В подворотне Абраму попалась на глаза вывеска с изображенным на ней сапогом. Сапожная мастерская находилась во дворе, в подвале. По грязным ступенькам Абрам спустился в темный коридор и на ощупь двинулся вперед, налетая на коробки и ящики. Толкнув дверь, он очутился в комнатке с неровным потолком и закопченным и пыльным окном. На заваленной каким-то тряпьем койке в испачканных экскрементами пеленках лежал ребенок. Перед ржавой плитой стояла на коленях, разжигая огонь, женщина в грязной юбке. За столом сидел маленький человечек с бледным, почти прозрачным лицом и с бесцветными, водянистыми глазами, выглядывавшими из-под ввалившихся щек. Кусачками он отдирал подошву от ботинка, обнажив кожу, утыканную гвоздями и напоминавшую ощерившийся рот.

Абрам опустился на стул. Запах в комнате стоял затхлый. Из печи валил едкий дым. Скулил ребенок. Мать поднялась с колен, подошла к койке и сунула ребенку обвисшую, дряблую грудь. В углу, за паутиной и кучей мусора, стоял книжный шкаф с религиозными книгами. Абрам снял с полки Пятикнижие — переплет отваливался, страницы были изъедены червем. Он открыл книгу наугад и стал читать:

«…и Господь обещал тебе ныне, что ты будешь собственным Его народом, как Он говорил тебе, если ты будешь хранить все заповеди Его, и что Он поставит тебя выше всех народов, которых Он сотворил, в чести, славе и великолепии, и что ты будешь святым народом у Господа Бога твоего, как Он говорил»[18].

Глава четвертая

Билеты, которые Абрам принес Адасе и Асе-Гешлу, вызвали в доме переполох. Адасе пойти на бал очень хотелось. Уже много лет она никуда не ходила. Когда она жила с Асой-Гешлом в грехе, их, естественно, никуда не приглашали. Потом были беременность, роды, болел ребенок. Аса-Гешл мало кого звал домой, да и сам почти никогда не принимал приглашений. Но сколько можно сторониться людей? Она была еще хороша собой, и сидеть, точно какая-нибудь старуха, греясь у печки, было преступлением. Аса-Гешл признавал ее правоту, сам же терпеть не мог балов, вечеринок, юбилеев.

На этот раз, однако, он решил с Адасой не спорить, приобрел пару лакированных штиблет, крахмальную сорочку и галстук-бабочку. Адаса купила себе вечернее платье. Кончилось очередной ссорой — приготовления к балу обошлись в немалую сумму, ведь помимо туалетов пришлось потратиться на парикмахера и на маникюршу. У Маши тоже был билет на бал, и двоюродные сестры собирались вместе: стирали, гладили, штопали. Телефон в доме Адасы звонил, не замолкая ни на минуту. Чего только Маша не приносила: и кораллы, и браслеты, и серьги, и бусы из фальшивого жемчуга. Аса-Гешл не без раздражения наблюдал за тем, как суетность, что дремлет в каждой женщине, берет над Адасой верх. Вдобавок она так волновалась, что у нее все валилось из рук. Она ругала ребенка, порой даже грубыми словами, а когда Аса-Гешл ей выговаривал, принималась плакать.

— Что ты от меня хочешь? — жаловалась она. — И без того никакой жизни нет.

Напряжение, возникшее в семье, сказывалось и на Асе-Гешле. Он перестал готовиться к урокам, мучился бессонницей. В день бала Адаса проснулась с температурой, однако, несмотря на уговоры Асы-Гешла ни на какой бал не ходить, заявила, что дома не останется даже под страхом смерти. Она приняла несколько таблеток аспирина, и температура упала. В девять вечера дверь в спальню распахнулась, и на пороге появились Адаса и Маша. Аса-Гешл не верил своим глазам. Перед ним, точно сошедшие со страниц модного журнала, стояли две красотки, одна блондинка, другая брюнетка. Впрочем, когда он подошел к зеркалу, он и себя самого узнал лишь с большим трудом: аккуратно пострижен, чисто выбрит. Вечерний костюм сидел на нем превосходно. Поляки, которые в тот вечер спускались вместе с ними в лифте, смотрели на этих разодетых евреев, разинув рты. Надо же, думали они, вечно жалуются, что хлеба не на что купить, а сами по балам разъезжают.

Дрожки удалось остановить далеко не сразу; Адаса была в легком плаще, и Аса-Гешл не меньше четверти часа метался по улице в поисках свободного экипажа. Пока он бегал, Адаса продрогла и стала кашлять. Желание ехать на бал и всем продемонстрировать, как она хороша собой, несколько поубавилось. Она ослабела, сникла, и теперь ей хотелось только одного: поскорей вернуться домой и лечь в постель. В дрожки садились молча.

Маша же, выпив перед уходом коньяку, пребывала в нетерпении.

— Что притихли? — с вызовом сказала она. — Не на похороны ведь едем.

Дрожки остановились. Перед зданием, где должен был состояться бал, собралась толпа. Такой ажиотаж Аса-Гешл видел впервые в жизни. Билетов продали столько, что зал не мог вместить всех приглашенных. Женщины визжали, мужчины переругивались. Кто-то попытался открыть двери силой. Пришлось вызывать полицию. «Нет от этих евреев спасу!» — истошно кричала какая-то девица.