Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

— Я завтра, Андрей Иванович, — ответил он.

Он достал из вещмешка две банки тушенки и пачку с яичным порошком:

— Мамаша, это Гриня велел передать.

Женщина снова заплакала, дорогие подарки унесла за печку, постелила кровать:

— Тут ты, Гришенька, с Андрей Иванычем отдохнешь, а Ванюшке я на полу перинку брошу, у печки, тепло будет…

Перед сном поговорили о соседях — у кого какие заботы. Горчаков вспомнил лесника, того на фронт не взяли, хромой, надо б у него леса попросить — строиться, может, уважит.

— Батя, — откликнулся Ванюшка, стягивая гимнастерку, — чего ж на мамашином пепелище строиться? Вечно в сердце боль будет. Лучше на озеро, мамаша оттуда была родом, а так будто на могиле будешь жить.

— Это как понять «будешь»? — спросил Горчаков. — А ты не будешь, что ль?

— Я не буду, батя, я в институт пойду, на инженера учиться, сейчас кто технику знает — берут с руками.

Горчаков начал ругаться с сыном: «Нельзя землю кидать, грех это». Кротов отнес посуду за занавеску, к печке, рассчитав, что старуха пойдет следом; она и пошла: «Да что ты, сынок, я помою сама!» Он присел на табуретку, заговорил о своей родне — сочинял слезливо, — потом перевел разговор на родню старухи.

…Когда все уснули и женщина на печке начала жалостливо, тихонько похрапывать, Кротов поднялся с кровати. Горчаков что-то пробормотал, повернулся на правый бок, потянул на себя одеяло, зачмокал… Кротов подошел к рамочке, висевшей на стене, — там были фотографии, много маленьких фотографий. Он эту рамочку сразу приметил. Гриня Милинко был в морской форме, фото маленькое, тусклое, второе фото — получше, снят в группе, третье — ребенок еще. Военные фотографии он вынул из рамки, долго их рассматривал — кто знает, может, Ванятка этот самый по нужде захотел, или старуха голову подымет, нет, посапывает, спит. А может — притворяется? Ты что, сказал себе Кротов, ты куста не шарахайся, старуха твою школу не кончала. А червь? Они это не забыли. Или забыли? Я ж слезу про батю подпустил. Ничего, батя простит, главное — мне выцарапаться. Ну спросят, зачем фото взял, коли заметили, тогда что? А ничего. Скажу, аппарат у меня трофейный, переснять хотел, большие напечатаю, а то чего ж огрызки висят…

Кротов положил фотографии в орденскую книжку Милинко, держал ее не в гимнастерке, а в карманчике на нижней рубахе, потом передумал, сунул между документами, лег рядом с Горчаковым, уснуть не мог, ждал рассвета.

Поднялся сразу, как только услыхал, что женщина проснулась.

— Мамаша, — прошептал он, — дай солдатикам поспать, а я пойду.

— Да что ты, сынок, — откликнулась она, — как же так?! Я чайку нагрею, так нельзя идти, дорога-то долгая…

— Свою мамашу тороплюсь повидать, к вам-то первым пришел…

— Ну так хоть холодного чайку выпей да хлебушка съешь…

— Я хлебушка на дорогу возьму, мамаш, а водички выпью с ручья, тут у вас ручьи чистые.

Женщина проводила его на крыльцо, перекрестила, утерла глаза. Уже возле леса Кротов оглянулся — она по-прежнему стояла на пороге, помахала ему рукой, снова вроде бы заплакала…

«Кто технику знает — с руками рвут, — повторил про себя Кротов слова Ванюшки. — А меня так научили машину водить и мотор чувствовать — как здесь хрен научат. Теперь схорониться надо, уходить в глубинку, войне — конец, неделя, две и — точка, профукал Адольф свою страну, и меня профукал с моими мечтами, чтоб ему ни дна ни покрышки, психу усатому, и нашему очкарику, Власову-освободителю — туда же!»

7

Авессалом Евдокимович Нарциссов, дядя Николая Кротова по материнской линии, войну провел на передовой, в стрелковой роте. Трижды был ранен, в партию вступил осенью сорок первого. Ночью, во время тяжких боев, когда немец жал под Ельней и в бой вступали полки московского ополчения, Нарциссов видел, как по разбитой бомбами дороге, на двух «эмках», подъехали к высоте военные. Один небольшого роста, широкоплечий с генеральскими звездами в петлицах гимнастерки. Он долго смотрел в бинокль на пожарище, потом закрыл глаза, прислушался к перестрелке, смахнул слезы, устало опустился на землю, сказал, словно себе самому:

— Спасли старики столицу.

(Потом только Нарциссов узнал этого человека по фотографиям — маршал Жуков.)

Нарциссов видел, как погибали ополченцы из коммунистической дивизии: они и погибали-то деловито, просто-напросто выполняли свой долг, жили по закону чести, по этому же закону и гибли.

Тогда-то Нарциссов и вступил в партию. Приняли его в окопе, там же, перед атакой, выдали красную книжку. Вернулся он осенью сорок пятого, с Дальнего уже Востока, кавалер ордена Славы и трех боевых медалей, с четырьмя нашивками за ранения, две желтые и две красные.

— Думаете, молодежь знает, что означают эти нашивки? — усмехнулся Нарциссов, протягивая Костенко свою фронтовую фотографию. — Бьюсь об заклад — нет! Рассказывать молодым о войне надобно интересно, с подробностями, а я как погляжу, им сухие статейки читают, а они в это время «морской бой» разыгрывают: «попал», «утопил», «промазал».

— Авессалом Евдокимович, правы ли вы? — возразил Костенко. — Во все века старшее поколение поругивало тех, кто шел следом.

— Позволю себе не согласиться с вами. А Тургенев? «Отцы и дети»?

— По-вашему, он — на стороне Базарова? Это мнение критика навязала, на самом деле Тургенев весь на стороне дяди. Он понимал, — гений угадывает тенденцию четче любого ученого, кожей угадывает, чувством, — он понимал, что родилось новое качество русского человека в условиях отмены рабства. Он готовил к этому читателя, но неужели Базаров вызывает в вас симпатию?

— Не браните при мне Тургенева и не подвергайте сомнению его искренность в чем бы то ни было — он мой кумир.

— Умолкаю.

Старик помешал ложкой черный, с красным отливом чай:

— Только не вздумайте класть сахар, я, как старый чаевод, не понимаю людей, которые глумятся над дивным напитком здоровья.

— Я никогда не пью чай с сахаром. Меня монголы к этому приучили. С салом — пожалуйста, с солью и с молоком — тоже прекрасно, а с сахаром, вы правы, не чай, лучше уж пить лимонад, подогретый до шестидесяти градусов.

— Приятно говорить со знающим человеком, — удовлетворенно откликнулся Нарциссов. — Итак, вас интересует, кто из однополчан побывал у меня этой зимою? Был, был один молодой человек, но я его совершенно не помню, а у стариков память либо необратимо склерозирует, либо, наоборот, прозрачна. Я, смею похвастать, отношусь ко второму типу старцев.

Костенко понимал, что фотографию Кротова показывать старику пока что нельзя — у него ведь в бумажнике фото Кротова семилетней давности, без усов и очков, всякое может случиться, а вдруг признает племяша. Хотя в честности Нарциссова сомневаться не приходилось, разговор принял бы совсем иной, не «журналистский» оборот, да и неизвестно еще, как старик отнесется к правде — лгать ему нельзя, а сердце его щадить должно.

— Был ли моряк? — переспросил старик.

— Да.

Вспомнив данные Тадавы о номере ордена Красной Звезды, которым был награжден Милинко, Костенко уточняюще сказал:

— И, как настоящий ветеран, «Звездочку» носит?

— Именно так. А почему вас интересует этот человек?

— Нам кажется, что он — аферист, Авессалом Евдокимович. Точных данных нет, но предположение грызет сердце.

— Журналисты на домыслы падки…

— Случается. Хотя я профессию журналиста ценю сугубо высоко. А вы поглядите-ка ваш семейный альбом — все фотографии на месте? Или что-нибудь пропало? Вы ведь наверняка с ним фото рассматривали?

Старик принес два альбома. На одном было написано: «семья Нарциссовых», на другом, красной тушью — «братья».

— Это — фронтовой, — пояснил он, кивнув на слово «братья», — иначе ведь и не определишь однополчан, только так…

— Он, кстати, как вам представился, этот моряк?

— Минин, — ответил Нарциссов и начал листать альбом.

— Но он не показывал вам свои документы?

— Не в суде ж мы, не в милиции, упаси господь… Смотрите-ка, действительно, заика пропал.

— Это кто ж?

— Племяш. Сын покойной сестры, Колька.

— А почему заика?

— Заикался сильно, головой тряс, страдал от этого, агрессивным стал — всех подряд дубасил, иначе, считал, девчонки на него внимания не обратят, а как другие юноши — словом — располагать к себе не умел.

— Где он?

— Сгинул на фронте, наш «капитан Немо».

— Почему «капитан Немо»?

— Мечтал стать моряком или летчиком, готовил себя к судьбе сильной личности… Нет, действительно, три фотографии исчезли! Зачем они капитану, в толк не возьму?

— А в каком году ваш племяш пропал без вести?

— С сорок первого писем не было, с осени.