Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А в каком году ваш племяш пропал без вести?
— С сорок первого писем не было, с осени.
— Он на каком был фронте?
— На Южном. Последняя треуголка из-под Киева пришла, шел на передовую, в первый бой…
— Сохранилась?
— Конечно.
— Тоже в этом альбоме?
— Нет, письма у меня в особых конвертах, я их музею обороны Севастополя завещал.
— И письма рассматривали с капитаном?
— Конечно.
— Ну, значит, не найдете вы там письма от племянника, — раздраженно сказал Костенко. — Вы извините, я отъеду на полчаса и вернусь — надо срочно в редакцию позвонить…
«Магадан, УГРО, Жукову.
Срочно ответьте, страдал ли «Милинко» заиканием.
Костенко».
«Костенко, по месту нахождения.
«Милинко» заиканием не страдал, говорил внятно, очень медленно, певуче.
Жуков».
«Костенко, по месту нахождения.
Топор, предъявленный майором Жуковым, опознан Цыпкиным как принадлежащий «Милинко». По заключению экспертов, такого рода топорики были на вооружении немецких саперов во время Великой Отечественной войны. Подобный топор хранится в музее Советской Армии как экспонат под номером 291/32.
Тадава».
…Костенко прочитал это сообщение, когда готовился выехать с Месропом Сандумяном из адлеровского горотдела на беседу с однокашником Кротова, ныне директором завода Глебом Гавриловичем Юмашевым.
— Ничего не понимаю, — повторил Костенко. — Вся версия летит к чертовой матери. Если человек был заикой, а теперь говорит как Цицерон, что прикажете думать?!
Месроп возразил — как мог почтительно:
— Но ведь их лечат, Владислав Николаевич.
— Да?! Вы хоть одного вылеченного заику видели?! Это «Техника — молодежи» лечит, а не врачи! Это еще только будут лечить, да и то бабушка надвое сказала! Проклятье какое-то, прав генерал — когда поначалу много информации, жди беды, все отрежет, останешься на мели, как Робинзон Крузо, с голой задницей…
— Но топор опознан…
— Ну и что?
— Это улика.
— Какая, к черту, улика?! Если возьмем Кротова, он скажет, что топор продал еще в Магадане на толкучке одноглазому инвалиду — вот и прошу вас искать этого инвалида! Все косвенно. Все косвенно, кроме одного — адлерский Кротов был заикой, а Магаданский «Милинко» говорил нормально…
8
…Юмашев внимательно посмотрел фотографию, положил ее на стол, ответил твердо:
— Да, это Кротов.
— «Немо»? — спросил Костенко.
Юмашев на какое-то мгновение задумался, потом ответил — с каким-то странным, жестким, быстрым смешком:
— Именно так. «Немо Амундсенович Заика»… Скажите на милость, вы его в глаза не видали и такие подробности знаете. А я забыл. Не напомни вы — ни за что бы не вспомнил.
— А почему вы так странно улыбнулись, когда вспомнили? — спросил Костенко.
— Заметили?
— Профессия такая.
— У меня, между прочим, подобна вашей. По цехам идешь — замечай, иначе все разнесут по кирпичикам. Только вы за это наказать можете, а я обязан по-отечески журить прощелыгу, чтобы он посовестился впредь воровать соцсобственность и понял, наконец, что зарплата — это честнее, чем уворованное добро, хоть и меньше в деньгах. Если б мог гнать взашей мерзавцев, спекулирующих званием рабочий, если б мог поощрять реальной, ощутимой премией, если б, наконец, неисправимых прогульщиков и расхитителей мог посадить, как вы…
— Я посадить не могу — к счастью. Посадить может прокуратура, мы под нею ходим.
— Ну и плохо!
— Нет, хорошо! Беспамятство — опасная штука, Глеб Гаврилович.
— Вы на то время не нападайте, не надо… Были перегибы, но время трогать не след, правильное было время…
— Если то было правильным, значит, нынешнее — нет?
— Я этого не сказал.
— Что ж вы позицию свою не отстаиваете? Коли замахнулись — рубите. И речь идет опять-таки не о том, чтобы нападать на то время — после драки кулаками не машут, просто надо помнить. Я все помню, Глеб Гаврилович, оттого нынешнее время — при всех его издержках — ценю высоко. Оно — доброе, и если сейчас это не все понимают, придет время — поймут. А в том, чтобы алкашей и расхитителей гнать взашей, я с вами согласен, не думайте. Только по закону, а не по вашей воле или чьему доносу. Вот так-то. Ну давайте вернемся к Заике.
— Что он натворил?
— Он — враг.
— Доказательства есть?
— Это хорошо, что вы доказательств потребовали. Раньше-то, в те времена, которые вам по душе, мы себя этим не очень обременяли, — не удержавшись, заметил Костенко. — Прямых улик нет, одни косвенные.
— Он что, изменник Родины? Каратель?
Костенко вдруг расслабился, полез за сигаретой:
— Почему так подумали?
— Потому, что я учился с ним в одном классе пять лет, духовную его структуру знаю достаточно хорошо.
— Он заикался сильно? — неожиданно спросил Костенко.
— Как вам сказать… Иногда — сильно, а так — в меру. Очень чавкал некрасиво перед тем, как начать заикаться…
— Про карателя — вы попали в десятку. Мы искали его по поводу двух убийств, зверских, фашистских прямо-таки, а вышли на его власовское прошлое…
— Взяли?
— Что? — Костенко сыграл непонимание. — О чем вы?
— Будет вам, — устало сказал Юмашев. — Прекрасно вы понимаете, что я имею в виду арест…
— Нет. Мы собираем о нем все сведения — по крупицам, самые, на первый взгляд, незначительные.
Юмашев начал расхаживать по кабинету, остановился около большого — чуть не во всю стену — окна, долго смотрел на заводской двор, потом вдруг побежал к селектору, яростно нажал кнопку:
— Водитель МАЗ 32–75! Как тебе не стыдно?! Ты левым колесом на асбестоцементные трубы наехал! Это ж хулиганство!
Голос Юмашева грохотал на весь заводской двор. Он снова бросился к окну. Костенко и Сандумян, переглянувшись, поднялись, подошли к нему. Шофер выскочил из машины, недоумевающе, со страхом смотрел на громадину административного корпуса.
— А оштрафуй я его — уйдет к соседу, — зло сказал Юмашев, — всюду стены заклеены: «Приглашаем на работу!» Благо социализма обращается в его противоположность! Допечатали б хоть: «Требуются характеристики с предыдущего места работы, пьяниц и лодырей не берем!»
— Опять-таки согласен, — сказал Костенко. — Стопроцентно…
Юмашев дождался, когда шофер отъехал, осторожно маневрируя между трубами, разбросанными в беспорядке, вернулся за стол.
— При всем при том одного, главного, все-таки мы достигли: коллективизм, чувство локтя, верно ведь? — как-то ищуще, с затаенной горечью спросил он.
— Не везде, не всегда и не во всем, но даже то, чего добились, — серьезное дело, — согласился Костенко. — А чего стоит один наш черный рынок на книги? Это ведь и есть революция культуры.
— Кстати, Кротов не читал книг. Вообще не читал, можете себе представить?! Гундел постоянно: «Неинтересно, так не бывает, неправда!» Я с ним подрался однажды из-за того, что он на Гулливера попер: «Нет таких гномов, ерунда это все!» Я ему и так доказывал и эдак, а он свое: «Людей дурачат, а сами за дурацкие сказки деньги лопатой гребут!» — «Так он же умер, Свифт!» — «Значит, кто другой за него гребет!» Это в нем от отца. Тот говаривал: «Линия — единственная правда в жизни, все остальное бессмыслица. Только чертеж позволяет понять сущность правды». Он ему и привил эдакий практицизм, «что нельзя пощупать и увидеть — то не существует, обман и химера».
— А как это сопрячь с «Немо»?
— Любил слушать. Если ему рассказывать — он слушал охотно, но только чтобы была сила и исключительность. Честолюбив был болезненно. Когда его прокатили, не приняли в комсомол, — за то как раз, что читать не любил, — он избил нашего секретаря, Гошку, жестоко избил, штаны на нем порвал, а знаете, каково было — по тем временам — штаны купить? Целая проблема. Когда мы его вывели на общее собрание, он спросил: «А где у вас д-д-д-доказательства? Кто видел? Гошка меня н-н-ненавидит, поэтому и наговорил. Д-докажите!» Мы его тогда спросили: «Дай честное слово, что ты его не бил». А он ответил: «Честное, благородное». Гошка даже заплакал тогда. Они, кстати, в одном эшелоне на фронт уезжали. Гошку-то поначалу не брали, очкарик, но он по линии райкома добился…
— Жив?
— Погиб.
— Где?
— Под Киевом.
— Фамилия?
— Козел. Он, бедняга, смущался своей фамилии, постоянно просил ударение на первом слоге ставить…
— Кто-нибудь из его родных остался в городе?
— Отца недавно похоронили, он у нас на заводе пятьдесят лет отработал, мать умерла в конце войны. Гошка у них был единственный.
— Как звали отца?
— Георгий Исаевич…
— Значит, Георгий Георгиевич Козел?
