Тёмные самоцветы - Челси Ярбро

— Шашки наголо! Режь их! Круши!

Шестеро стражников все еще были в седлах. Два арбалетчика, отшвырнув бесполезные арбалеты, вскочили с колен и побежали к кустам. Двое других выстрелили. Обе стрелы угодили в грудь наседавшего на них всадника, тот громко всхлипнул и повалился с пляшущего под ним, страшно скалящего зубы конька.

— Это ужасно, — прошептал, подползая к Лавеллу, Флемминг. — Но ничего не поделаешь. Придется их всех перебить. Иначе селян, нас приветивших, ждет неминуемая расправа, да и нам дома достанется на орехи. — Он щелкнул языком. — Разумеется, мы не могли им подчиниться, ведь выдавать раненого — последнее дело. Все, может, вышло бы по-другому, будь граф здоров.

— Разумеется, — с дрожью в голосе откликнулся Лавелл, уже и думать забывший о своей тяге к рискованным приключениям. Теперь ему страстно хотелось очутиться в Оксфорде, в своем уютном коттеджике, и никогда его более не покидать. Он прикусил губу, чтобы справиться с приступом ностальгии, и поинтересовался, с трудом ворочая языком: — Вы думаете, с крестьянами бы расправились?

— Несомненно, — заявил Флемминг. — Эти русские — сущие дикари. Они превосходят в жестокости как разрисованных туземцев Нового Света, так и бесноватых турецких дервишей. — Он изогнулся, чтобы вытащить из-под полы кривой кинжал с зазубриной на конце, и пояснил: — Я держу его для себя. Чтобы не даться им в руки живым. На всякий случай.

— Понимаю, — пробормотал Лавелл, страстно надеясь, что Флемминг не полагает, будто такой случай настал.

— А мои пистолеты остались в повозке, вот насмешка судьбы! Как бы они сейчас пригодились! — Флемминг изобразил, будто прицеливается в ближайшего всадника, потом, громко пыхнув, нажал на незримый спуск.

Командир стражников с шашкой наголо бежал вдоль повозок, пропарывая их парусиновые боковины и заглядывая в прорехи. Он выругался, услышав, как пал еще один его конник, и ударом клинка прикончил какого-то, видимо, сдуру на него наскочившего храбреца. Кто мог подумать, что торговцы умеют сражаться?! И трех минут не прошло, а отряд уже потерял пятерых. Так недолго и проиграть этот бой. И кому? Горстке жалких, изнеженных инородцев? Его затрясло от ярости, и он вскочил на задок очень крепкого с виду фургона, нюхом чуя, что цель уже рядом. Плотный полог был изнутри зашнурован, и командир нещадно избиваемого отряда заколотил по нему эфесом клинка, громко требуя, чтобы его немедля впустили. Никто не откликнулся, и он прорубил кожу двумя ударами шашки, призывая на помощь все небесное воинство. Лицо его возбужденно пылало.

Внутри фургона на самодельной кушетке из сдвинутых сундуков лежал человек, рядом стояла женщина с длинным византийским кинжалом. Поиски завершились — в том не было ни малейших сомнений.

— Ракоци, — произнес офицер с облегчением, чувствуя что у него кружится голова.

— Уходи, — крикнула женщина, поднимая кинжал. — Прочь, убирайся, я его не отдам!

— Ксения, — послышалось снизу, но она отмахнулась и шагнула навстречу стражнику.

— Убирайся! — В голосе ее не было страха, а кинжал в руке не дрожал.

Стражник хохотнул и взмахнул шашкой. Как он и рассчитывал, его горе-противница отбила удар плашмя.

Так мог поступить лишь человек, ничего не смыслящий в фехтовании, и стражник плавным движением отвел шашку в сторону, а затем с ныряющим выпадом вонзил ее в женскую грудь. Клинок вошел глубоко, но он всадил его еще глубже и отскочил, заливаемый струей крови. Из его горла вырвался торжествующий клич.

— Нет!!! — послышался в ответ исполненный муки вопль.

Ракоци видел, что происходит, и превозмогая ужасную боль, метнул свой меч, стремясь поразить того, кто пришел за ним, но рука плохо слушалась, и удар опоздал. Через мгновение Ксения рухнула на него, и он провалился в небытие под отвратительный хруст собственных же костей, только-только сросшихся и вновь расходящихся в местах переломов.

Между тем брошенный им римский меч вошел в подреберье убийцы и, пронзив плоть, уперся острием в позвоночник. В глазах командира сыскного отряда промелькнуло легкое удивление, он пошатнулся, поворотился, навстречу ему метнулась земля, и падение на эфес клинка, сработанного за много веков до его рождения, довершило все дело.

К тому времени, когда Лавелл заглянул в фургон Ракоци, последних конников уже расстреляли и добровольцы ринулись собирать их лошадей. Он тут же послал за Роджером, и они минут пять простояли молча, в немом ужасе озирая последствия бойни.

Наконец Роджер заговорил:

— Разберитесь со стражником. Я займусь господином и госпожой. Геза мне поможет.

Лавелл содрогнулся, но не стал возражать. Он наклонился и перевернул мертвеца, чтобы вытащить меч, чувствуя во рту привкус желчи. Но ученый поспешил напомнить себе, что бывалые люди не должны страшиться подобных коллизий, и, ухватив тело за ноги, поволок его прочь.

Когда убитых — и англичан, и русских — похоронили, Роджер протянул отцу Севастьяну небольшой рубин.

— Возьмите его для украшения иконы Заступницы и отпойте как подобает мою госпожу, — сказал он, краем глаза следя, как Геза вносит тело Ксении в храм. — Положите ее в освященную землю и, прошу, приглядывайте за могилой, которую мы, возможно, когда-нибудь навестим.

— Я бы и рад, да ведь ей полагается лежать рядом с предками мужа… или, хотя бы, близ праха собственных родичей, — возразил священник обеспокоенно.

— Мой господин пребывает в изгнании, а матушка и отец госпожи моей умерли, и где они захоронены, я не знаю, — коротко сообщил Роджер. — У нас нет возможности соблюсти должный порядок. Смилуйтесь, добрый отче. — Он поглядел священнику прямо в глаза. — Она ведь русская. Позвольте ей упокоиться в русской земле.

Отец Севастьян взял рубин.

— Хорошо. Мы похороним рабу Божию Ксению там, где покоятся местные жители, и установим над ее прахом крест. — Он перекрестился.

— Благодарю, — сказал с чувством Роджер, и словно гора свалилась с его плеч. Как и в минуту, когда ему сделалось ясно, что кровь, обагрявшая бургундскую блузу хозяина, излилась не из его жил. А забытье, в каком граф опять теперь пребывает, можно считать милостью провидения. Ему незачем видеть, что тут творится, ему лучше очнуться, когда все останется позади.

Отец Севастьян двинулся к иконостасу, под которым лежало недвижное тело, и отстранил властным жестом Гезу.

— Пожалуй, теперь вам лучше уйти, — сказал он, преклоняя колени.

— Да, — кивнул Роджер. — Да, мы уходим. Считайте, что нас тут уже нет.

Письмо Бориса Годунова к Стефану Баторию, написанное по-польски и отправленное с конвоем, сопровождавшим эмиссаров польского короля, отозванных из Москвы.