Простаки за границей или Путь новых паломников - Марк Твен

Мы двинулись дальше и остановились у источника богородицы. Но вода здесь нехороша, и отдохнуть было невозможно, потому что целый полк мальчишек, девчонок и нищих не давал нам ни минуты покоя, требуя бакшиш. Гид сказал, чтобы мы подали им какую-нибудь малость, и мы послушались; когда же он прибавил, что они умирают с голоду, мы почувствова­ли, что совершили великий грех, помешав столь желан­ному концу, и попытались было отобрать свое подая­ние, но, разумеется, не смогли.

Мы вошли в Гефсиманский сад и посетили гробницу богородицы; и то и другое мы уже видели прежде. Здесь неуместно говорить о них. Я отложу это до более подходящего времени.

Не могу сейчас говорить о горе Елеонской, или о том, какой вид открывается с нее на Иерусалим, Мертвое море и Моавские горы, или о Дамасских воротах и о дереве, посаженном иерусалимским коро­лем Готфридом. Обо всем этом следует рассказывать, когда ты в хорошем расположении духа. О каменном столбе, который вделан в стену иерусалимского храма и, словно пушка, нависает над долиной Иосафата, я могу сказать только, что мусульмане верят, будто Магомет усядется на нем верхом, когда придет вер­шить суд над миром. Какая жалость, что он не может этого сделать, сидя па каком-нибудь насесте у себя в Мекке, не переступая границ нашей святой земли. Совсем рядом, в стене храма — Золотые ворота, они являли собою прекрасный образец скульптуры в те древние времена, когда храм еще строился, и остались им поныне. Отсюда в старину иудейский первосвящен­ник выпускал козла отпущения, и тот убегал в пусты­ню, унося на себе груз всех грехов народа иудейского, скопившихся за год. Если б его вздумали выпустить теперь, он убежал бы не дальше Гефсиманского сада: эти несчастные арабы непременно слопали[214] бы его вместе со всеми грехами. Им-то все нипочем: коз­лятина, приправленная грехом, для них недурная пи­ща. Мусульмане неусыпно и с тревогой следят за Золотыми воротами, ибо в одном почтенном предании говорится, что когда падут эти ворота — падет ислам, а с ним и Оттоманская порта. Я ничуть не огорчился, заметив, что старые ворота несколько расшатались.

Мы уже дома. Мы совсем выбились из сил. Солнце едва не изжарило нас заживо.

Все же одна мысль служит нам утешением. Наш опыт путешествия по Европе научил нас, что со време­нем усталость забудется, и жара забудется, и жажда, и утомительная болтовня гида, и приставания ни­щих — и тогда о Иерусалиме у нас останутся одни приятные воспоминания: воспоминания, к которым с годами мы будем обращаться со все возрастающим интересом; воспоминания, которые станут прекрасны­ми, когда все, что было докучного и обременитель­ного, изгладится из памяти, чтобы уже больше не возвращаться. Школьные годы не счастливее всех пос­ледующих, но мы вспоминаем их с нежностью и сожа­лением, потому что мы забыли, как нас наказывали и как мы горевали о потерянных камешках и о погиб­ших воздушных змеях, забыли все горести и лишения этой золотой поры и помним лишь набеги на огороды, поединки на деревянных мечах и рыбную ловлю во время вакаций. Мы вполне довольны. Мы можем по­дождать! Нам уготована награда. Через какой-нибудь год Иерусалим и все, что мы видели, и все, что ис­пытали, станет волшебным воспоминанием, с кото­рым мы не расстанемся ни за какие деньги.

Глава XXVIII. Вифания. — «Бедуины!» — Древний Иерихон. — Мертвое море. — Святые отшельники. — Газели. — Место рождения Спасителя, Вифлеем. — Храм рождества. — Возвращение в Иерусалим.

Мы подвели итог. Он оказался очень даже недурен. Нам оставалось поглядеть в Иерусалиме всего-навсего дома богача и Лазаря[215] из притчи; гробницы царей и судей; место, где побили камнями одного из пос­ледователей Христа и обезглавили другого; горницу и стол, прославленные тайной вечерей; смоковницу, которая засохла по слову Иисуса; несколько истори­ческих мест вокруг Гефсиманского сада и горы Елеонской и еще каких-нибудь пятнадцать — двадцать мест в разных частях города.

Дело шло к концу. Теперь вступала в свои права человеческая природа. Как и следовало ожидать, нача­ли сказываться пресыщение и усталость. Силы понем­ногу изменяли паломникам, и пыл их угасал. Они уже не боялись, что упустят что-нибудь такое, что палом­нику никак нельзя упускать, и заранее предвкушали близкий и вполне заслуженный отдых. Они несколько разленились. Они поздно выходили к завтраку и подо­лгу засиживались за обедом. Три или четыре десятка паломников, избравшие короткий маршрут, прибыли сюда с «Квакер-Сити», и нельзя было отказать себе в удовольствии вволю посплетничать. В жаркие днев­ные часы они с наслаждением полеживали на прохлад­ных диванах в отеле, курили, болтали о приятных происшествиях минувшего месяца, ибо иные приклю­чения, которые подчас раздражали и злили и казались лишенными всякого интереса, уже спустя какой-нибудь месяц стали выделяться на ровном и скучном фоне однообразных воспоминаний, точно радующие глаз вехи. Сирена маяка, предупреждающая о тумане, в го­роде тонет в миллионе менее резких и громких звуков, ее не услышишь уже за квартал, но моряк слышит ее далеко в море, куда не достигают городские шумы. Когда ходишь по Риму, все купола кажутся одинако­выми, но когда отъедешь на двенадцать миль, город уже совсем исчезает из виду, и лишь купол св. Петра парит над равниной, точно привязанный воздушный шар. Когда путешествуешь но Европе, все ежедневные происшествия кажутся одинаковыми, но когда их от­деляют от тебя два месяца и две тысячи миль, в памя­ти всплывает лишь то, что стоит помнить, а все мел­кое, незначительное улетучивается. Эта склонность по­курить, побездельничать и поболтать не обещала нам ничего хорошего. Все ясно понимали, что нельзя по­зволить, чтобы она завладела нами. Надо попытаться переменить обстановку, иначе мы совсем распустимся. Было предложено поглядеть Иордан, Иерихон и Мерт­вое море. А все, что недосмотрели в Иерусалиме, можно пока отложить. Все сразу же согласились. Жизнь снова забила ключом. Тотчас заработало вооб­ражение: в седло... на широкие просторы... спать под открытым небом, в постели, которая простирается до самого горизонта. Больно было видеть, как эти корен­ные горожане пристрастились к вольной жизни, к при­валам в пустыне. Человек — прирожденный кочевник, дух кочевничества заложен был еще в Адаме, передал­ся патриархам, и как ни воспитывала нас цивилиза­ция, за тридцать веков ей не удалось вытравить из нас этот дух. В кочевой жизни есть своя прелесть, и однаж­ды вкусив ее, человек вечно будет к ней стремиться. В индейце, например, никакими силами не уничтожить кочевника.

Итак, предложение ехать на Иордан было одоб­рено, и мы сообщили об этом драгоману.

В девять часов утра караван уже поджидал нас у дверей отеля, а мы сидели за завтраком. В городе царило волнение. Носились слухи о войне и кровопро­литии. Необузданные бедуины из Иорданской долины и пустынь, лежащих у Мертвого моря, восстали и соби­рались разделаться со всеми пришельцами. Они вступи­ли в бой с эскадроном турецкой кавалерии и разбили его; есть убитые. Они загнали жителей деревни и турец­кий гарнизон в старый форт близ Иерихона и осадили его. Они подошли к лагерю наших паломников у Иор­дана, и те спаслись лишь тем, что под прикрытием ночи ускользнули из лагеря и, изо всех сил погоняя и пришпо­ривая лошадей, ускакали в Иерусалим. Другую нашу группу обстреляли из засады, а потом атаковали средь бела дня. Обе стороны открыли огонь. По счастью, обошлось без кровопролития. Мы побеседовали с од­ним из тех паломников, которые стреляли, и узнали из первых рук, что в минуту смертельной опасности толь­ко мужество и хладнокровие, численное превосходство и вооружение, одним своим видом наводящее страх на врага, спасло их от неминуемой гибели. Нам передали, что консул настоятельно просит, чтобы никто из наших паломников не ездил к Иордану, пока положение не изменится; более того, он вообще не рекомендовал бы никому выезжать из города, разве что под усиленной военной охраной. Это осложняло дело. Но когда у две­рей ждут лошади и все знают, для чего они тут, что бы сделали вы на нашем месте? Признались бы, что струси­ли, и отступили бы с позором? Едва ли. Какой мужчина пойдет на это, когда вокруг столько женщин? Вы бы поступили так же, как мы: сказали бы, что вам не страшен и миллион бедуинов, составили бы завещание и пообещали бы себе держаться скромно и незаметно в самом хвосте кавалькады.

Должно быть, мы все избрали одну и ту же тактику, и похоже было, что нам никогда не добраться до Иерихона. Моя лошадь отнюдь не была призовым скакуном, но, хоть режьте, мне никак не удавалось держаться позади остальных. Я все время оказывался в авангарде. Очутившись во главе кавалькады, я вся­кий раз пугался и спешивался, чтобы поправить сед­ло, — но тщетно: все остальные тоже спешивались и принимались поправлять седла. Никогда еще у нас не было столько хлопот с седлами. Три недели все шло как по маслу, а тут со всеми сразу что-то приключи­лось. Я попробовал пойти пешком, для моциона, — я недостаточно находился в Иерусалиме, рыская по свя­тым местам. Но и тут меня постигла неудача. Все как один жаждали моциона, и уже через каких-нибудь пятнадцать минут все спешились, и я снова оказался первым. Я не знал, что и делать.