Льды возвращаются - Александр Казанцев

…А хотела бы я, чтобы у Роеньки уже было университетское образование? Хотела бы я, чтобы он в пятилетнем возрасте уже защищал кандидатскую диссертацию?

Нет, нет и нет! Ни за что на свете! Я хочу, чтобы он был обыкновенным и глупеньким ребенком и чтобы первое его слово было «мама».

Мама… Я уже готова присвоить себе это святое имя, а его настоящая мама еще жива.

Я мчалась в клинику, чтобы проведать бедную Елену Кирилловну!

Подумать только!. Она была прежде красивой. Мужчины сходили по ней с ума. И Буров.

Ах, Буров… Я только раз заглянула к нему в палату, вернее, не в палату, а в лабораторию. По стенам были расставлены какие-то приборы, они работали, качали кровь, насыщали ее кислородом, что-то фильтровали вместо почек.

Я не знаю, был ли жив Буров. Он уже несколько раз умирал. У него останавливалось сердце, стеклянели глаза — это видела сама Елена Кирилловна! — он уже не дышал. Говорят, что его воскрешали, возвращали к жизни. Но была ли это жизнь?.Я ведь знала его живым, сначала недолюбливала, а потом… Нет, лучше не вспоминать! Теперь «живым Буровым» считалась по существу целая комната с работающими механизмами: механическим сердцем, механическими почками, механическими легкими, со стеклянными трубками, по которым текла чужая кровь, взятая у других людей, или какой-то химический раствор, и меньше всего места занимало само тело Бурова, лежавшее в термостате, где регулировали его температуру, как в морге… С точки зрения медиков он был «жив».

Он хотел жениться на Елене Кирилловне, хотел стать ее ребенку отцом. А я ведь хочу быть мамой этого мальчика…

Но как я могу писать обо всем этом, когда мать маленького Роя еще жива? Еще жива…

На этот раз я увидела у Елены Кирилловны американского профессора Леонарда Терми. Я учила формулы Леонарда Терми, сдавала их на экзамене по физике. И, оказывается, он прилетел из Америки, чтобы лечить Елену Кирилловну и Бурова. Я не сразу поняла, почему это должны делать физики. Потом узнала, что он после взрыва атомных бомб навсегда отказался от ядерной физики и перешел в биофизику. Это он разработал теорию кода жизни, запечатленного в нуклеиновых кислотах.

Меня больше всего поразили его глаза, грустные, раскрытые один чуть шире другого, скорбные… Ему, конечно, жаль было Елену Кирилловну и Бурова…

Я застала уже конец разговора. Леонард Терми хорошо говорил по-русски. Я не удивилась: многие современные физики разных стран знают русский.

У Леонарда Терми была гипотеза о сущности рака. Он рассказывал о ней. Рак, как он предполагает, это результат неправильной информации, которая дается растущим клеткам. Что-то испортилось, стерлось в программирующем устройстве — ведь живое существо — это действующая кибернетическая машина! В задающем устройстве словно выпала какая-то строка, как в типографском наборе при верстке. Вот и появляется бешеная нерегулируемая ткань — опухоль, губящая весь организм. Облучение, которому подверглись Буров и Шаховская, могло повредить «запись» в мостиках, соединяющих спирали нуклеиновых кислот, стереть эту запись со скрижалей жизни. Надо только узнать, что именно стерто. Бурова нельзя трогать, он слишком плох. Необходимо попробовать на Елене Кирилловне. А это было так страшно. Я бы никогда не согласилась, струсила бы, убежала… А она…

В палату вошла высокая седая женщина в белом халате в сопровождении врачей и медсестер. По тому, как почтительно прислушивались все к каждому ее слову, я поняла, что это очень видный врач.

— Хорошо, что вы пришли как раз сегодня, — сказала она, светло улыбаясь мне. — А то я уже собиралась посылать за вами. А чему это вы только что смеялись?

— Я… я рассказываю Елене Кирилловне о ее сыне.

— Он уже сидит?

— Нет, что вы. Рой уже топает. И даже лопочет. И знаете, мне даже кажется, что по-английски.

Она рассмеялась, а Елена Кирилловна стала грустной.

Профессор Терми встал.

— Очень рад вашему приходу, коллега, — сказал он. — Мне говорили о вас, как о человеке с прецизионными или, как это сказать по-русски, с золотыми руками…

— Обыкновенные руки женщины. В древнем Китае говорили, что у врача должны быть глаз сокола, сердце льва и руки женщины. Всего лишь руки женщины! Ну, как мы себя чувствуем, моя дорогая? — наклонилась вошедшая над постелью Елены Кирилловны.

— Госпожа Шаховская согласилась на эксперимент. Я всегда преклонялся перед силой русских женщин, — сказал американский ученый.

— И вовсе тут нет никакого геройства. Обыкновенное лечение. Начинать его надо с больного, который в лучшем состоянии.

Елена Кирилловна слабо улыбнулась.

Теперь я вспомнила. Это была главный хирург клиники Валентина Александровна Полевая. Я емотрела на ее красивое, уже немолодое лицо во все глаза, и она заметила это.

— Ну вот, — сказала она мне. — Теперь давайте поговорим.

Я сразу заволновалась.

— Так вы работали с ними? — опросила она, отведя меня к окну.

Я кивнула головой.

— Между скульптором и хирургом должно быть нечто общее. Вот я и грешу. Да, да, — снова улыбнулась она. — Грешу, делаю статуэтки. Я с тебя бы охотно слепила. У тебя совсем такая фигурка, как была у нее… И вы чем-то походите.

— Что вы? — ужаснулась я. — Мы такие разные.

— Ну, так как? Будешь натурщицей?

Я покраснела.

— Вот именно, придется раздеться донага. Что ж ты пугаешься? Я врач, к тому же и женщина, а уважаемый наш американский коллега профессор Терми — человек почтенного возраста.

Я ничего не понимала. Американец посмотрел на меня одобряюще.

Она положила свою нежную и сильную руку на мою.

— Видишь ли… Эксперимент должен быть сравнительный. Мы должны видеть одновременно два тела. Здоровое… и поврежденное. Твое и ее.

— Как видеть? — похолодела я.

— Не только обнаженной, но просвеченной потоком частичек нейтрино, о которых ты учила в школе. Наш нейтриновый микроскоп должен показать нам спирали нуклеиновых кислот у тебя, вполне здоровой, и у нее, больной. Мы сравним…

Я была ошеломлена, у меня тряслись поджилки, я трусила самым позорным образом. Она поцеловала меня:

— Я знала, что ты согласишься.

Я действительно согласилась, даже не осознав этого.

Эксперимент только казался страшным. Мы просто сидели, вернее, полулежали с Еленой Кирилловной в креслах, напоминающих шезлонги. В комнате свет был погашен. Я могла не стесняться. Никто не видел меня голой. В общем, было как в рентгеновском кабинете. Сзади и спереди нас помещалась какая-то очень громоздкая аппаратура. Перед нами виднелся экран. На нем с гигантским увеличением проектировалось то, что составляло основу жизни мою и Елены Кирилловны. Мы обе видели изображения. Длинные двойные опирали, будто бы похожие на металлические стружки токарного станка. Порой справа и слева изображения были совсем не похожи. Очевидно, мы видели то, что отличало нас с Еленой Кирилловной. Но иногда изображения на экранах становились почти совсем одинаковыми или похожими.