Льды возвращаются - Александр Казанцев

— Как видеть? — похолодела я.

— Не только обнаженной, но просвеченной потоком частичек нейтрино, о которых ты учила в школе. Наш нейтриновый микроскоп должен показать нам спирали нуклеиновых кислот у тебя, вполне здоровой, и у нее, больной. Мы сравним…

Я была ошеломлена, у меня тряслись поджилки, я трусила самым позорным образом. Она поцеловала меня:

— Я знала, что ты согласишься.

Я действительно согласилась, даже не осознав этого.

Эксперимент только казался страшным. Мы просто сидели, вернее, полулежали с Еленой Кирилловной в креслах, напоминающих шезлонги. В комнате свет был погашен. Я могла не стесняться. Никто не видел меня голой. В общем, было как в рентгеновском кабинете. Сзади и спереди нас помещалась какая-то очень громоздкая аппаратура. Перед нами виднелся экран. На нем с гигантским увеличением проектировалось то, что составляло основу жизни мою и Елены Кирилловны. Мы обе видели изображения. Длинные двойные опирали, будто бы похожие на металлические стружки токарного станка. Порой справа и слева изображения были совсем не похожи. Очевидно, мы видели то, что отличало нас с Еленой Кирилловной. Но иногда изображения на экранах становились почти совсем одинаковыми или похожими.

Профессор Терми, его помощники, Валентина Александровна Полевая, главный врач, старичок профессор и еще какие-то ученые сидели на поставленных рядами стульях и обменивались короткими фразами, глядя на экран. Иногда Леонард Терми совмещал изображения двух экранов в один, сравнивал мое и Елены Кирилловны «устройство», — что-то вскрикивал, объяснял. Кажется, они все-таки нашли разрушенное место. Я старалась тоже увидеть, но ничего понять не могла. Оказывается, в одном месте у Елены Кирилловны мостики, соединяющие двойные спирали, были нарушены, словно подверглись бомбардировке. Собственно, так и было. Лучи радиации механически разрушили их.

— Мне все ясно, — сказала Валентина Александровна. — Если вы считаете, что это и есть место повреждения, то попробуем его восстановить, пользуясь здоровым образцом.

Здоровый образец, «эталон жизни» — это была я.

У меня заколотилось сердце. Мне казалось, что из-за моего волнения все исказится сразу на экране, но там ничего не произошло.

— Я воспользуюсь нашим электронным скальпелем, мистер Терми, — говорила Полевая. — Хирургический пантограф. Уменьшает движения хирурга в сотни тысяч раз.

— Я мог бы только мечтать об этом в Америке, — послышался голос американского ученого.

— Начнем сейчас же, — предложила Полевая.

Я потом узнала, что на руках у Полевой были надеты браслеты, от которых тянулись провода к сложнейшему аппарату. Браслеты улавливали биотоки хирурга и соответственно ими управляли через аппарат электронным лучом, копировавшим движения рук хирурга в стотысячном масштабе.

Я видела, как протекает операция, прямо на экране.

Луч скользил по экрану и заставлял разрозненные, сбившиеся в бесформенные кучки молекулы выстраиваться в пораженном месте точно так же, как это было видно на другом экране. Елену Кирилловну усыпили с помощью какого-то излучателя, а меня почему-то усыплять не стали. И я все-все видела! Это было поразительно просто и в то же время непередаваемо сложно. Собственно, нельзя было даже представить, что происходит «хирургическая операция»! Я вспомнила, что Полевая — скульптор. Она у нас на глазах лепила живого человека.

Полевая ловко орудовала лучом-скальпелем. Она строила из молекул мостики, как дети фигурки из игрушечных кубиков. Она примеряла результаты своей работы, совмещая изображение двух экранов, снова принималась за невероятной трудности, скрупулезную работу. Пораженных мест оказалось много. Их методически выявляли и восстанавливали.

Конечно, никакой человек не в состоянии был бы выполнить этот «микроскопический сизифов труд». К счастью, электронным скальпелем через хирургический пантограф управляла еще и кибернетическая, обучающаяся в процессе работы машина. Только с ее помощью можно было починить уйму разрушенных мостиков по образцу первых, восстановленных самой Полевой.

Но электронная машина, выполняя задание уже самостоятельно, делала это с такой немыслимой быстротой, что проследить за этим было уже невозможно. Операция заканчивалась как бы уже в другом масштабе времени…

Потом Елену Кирилловну унесли в палату, а меня, совершенно обессилевшую, увезли на автомашине домой. Полевая провожала меня до вестибюля, на прощание обняла и расцеловала. Она была такая простая, что невозможно было даже представить, что она только что оперировала… молекулы, перестраивала программу жизни человека, меняла его, как в сказке… Но сказочное началось потом.

Накормив Роеньку, отправив его гулять с девушками-лаборантками из нашего института, прибежавшими мне помогать, я мчалась в клинику к Елене Кирилловне.

Ее ничем не лечили. За ней только наблюдали.

Было от чего потерять голову, кружиться по паркету, целовать всех медсестер и нянечек.

Елена Кирилловна менялась на глазах. Она ожила, словно воспряла былой красавицей, лепкой, стройной, бодрой. Она уже ходила. Бросалась ко мне навстречу, всякий раз… И все время говорила о Рое и Бурове…

Но что-то в ней изменилось, я сама не знаю что.

Мы стояли, обнявшись, крепко прижавшись друг к другу, когда в палату вошла Валентина Александровна с обычной своей спокойной улыбкой.

— Ну как, побратимочки? — спросила она. — Кибернетические мои сестры, статуэточки мои?

— Почему сестры? — удивилась я.

И она повела нас в коридор, где был устроен зимний сад. Там между пальмами стояло огромное зеркало. Обняв нас обеих за плечи, она подвела нас к этому зеркалу. Я посмотрела и обомлела. Только теперь я заметила, что произошло с Еленой Кирилловной. То, что ей исправляли повреждения в скрижалях жизни по моему образцу, не прошло даром. Конечно, причина рака была устранена. Организм, правильно регулируя рост клеток, сам справился, молниеносно и волшебно, с дикой тканью. Опухоль распалась, сама собой исчезла, но… Это было не все!

Елена Кирилловна не только оказалась моложе, она стала еще и походить на меня как старшая сестра. У нее изменился даже цвет глаз: был теперь совсем как у меня, не серый, как раньше, а карий… И волосы у нее стали немного виться… и черты лица приблизились к моим…

Это было наваждение. Она была здорова, снова молода и совсем такая же, как я…

Однажды мы вчетвером: я, Елена Кирилловна, Валентина Александровна и профессор Терми — сидели в зимнем саду. Елена Кирилловна почему-то очень любила это место.