Рига. Ближний Запад, или Правда и мифы о русской Европе - Алексей Евдокимов

В 1621‑м поляков сменили шведы. Густав II Адольф, «Снежный король», «Лев Севера», по вине которого бесславно затонул знаменитый галеон «Ваза», успешно бил поляков и русских и двигал Швецию к статусу мировой державы. При нем под властью Стокгольма оказалась большая часть бывшей Ливонии (нынешнее Видземе, которое тогда называли Лифляндией) вместе с Ригой.

О неполном столетии, проведенном городом в составе Шведской империи, владычицы как минимум одного моря – Балтийского, напоминает известная достопримечательность Вецриги, Старого города (Старушки, как зовут ее русские рижане). Единственные, сохранившиеся до нашего времени городские ворота, некогда закрывавшиеся на ночь, находятся на улице Торня, Башенной (Torņa, 11). Пробитые в конце XVII века в жилом доме, они зовутся Шведскими и окружены множеством легенд – самая известная из которых повествует о молодой рижанке, замурованной в кладке ворот в наказание за греховную связь с солдатом-шведом. Что правда – так это то, что солдаты и впрямь жили в соседних Казармах Екаба (Torņa, 4), построенных в первой своей «редакции» как раз при шведах.

В скандинавской державе Рига была вторым по величине и важности городом после Стокгольма, резиденцией лифляндского генерал-губернатора. В 1697 году ее посетил в составе Великого посольства молодой русский царь Петр Алексеевич. Шведские власти, принимая его тут без должного почтения (во всяком случае, потом их в этом обвинит сам Петр), вряд ли предполагали, что ставят тем самым крест на геополитических амбициях своего столь успешного к тому моменту государства. Но именно рижские обиды Петр назвал в качестве casus belli, объявляя в 1700 году войну Швеции. Понятно, что истинной причиной была потребность в балтийских портах – но в Северной войне Рига послужила России и «запалом», и главным трофеем.

Еще отец Петра Алексей Михайлович осаждал столицу шведской Лифляндии в 1656 году: тогда в здешнюю Пороховую башню (Pulvertornis) – самую мощную из городских оборонительных и единственную дошедшую до нас – угодил десяток ядер. Но башня устояла, и город выстоял. Так что в следующий раз палить по той же башне пришлось уже самолично Петру Алексеевичу в 1709 году – и его ядра до сих пор может увидеть в краснокирпичной кладке любой турист. Разумеется, все это легенда – хотя ядра и впрямь хорошо видны. Их, правда, вмуровали в Пороховую башню во время ее перестройки в 1930‑х, но осада Риги войсками Петра в 1709–1710 годах действительно позволила взять реванш за прежние русские неудачи.

Проигрыш в Северной войне означал конец Шведской империи и выход на мировую арену империи Российской. Последней, по Ништадскому миру, отошли среди прочего Эстляндия и Лифляндия, а Рига стала западным форпостом России – империя теперь заканчивалась в нескольких десятках километров от городских ворот. Дальше начиналось Курляндское герцогство, формальный вассал Польши, – крошечное государство, чьи правители в XVII столетии пытались осуществлять колониальную экспансию в Африке и Карибском море, а в XVIII хозяйничали в гигантской России (о нем подробнее – в отдельной главе четвертой части).

Польская Ливония (нынешняя Латгале) войдет в состав России по первому разделу Польши, в 1772 году, Курляндия – по третьему, в 1795‑м. Причем герцогство станет Курляндской губернией, а Латгалию включат в губернию Витебскую. Три звезды соберутся вместе лишь с образованием независимой Латвии – в ее гербе, а потом и в руках у зеленой девушки Милды.

Вавилон на Балтике

Пока существовала Российская империя, Рига находилась в ее составе. Правда, русским городом она все это время была разве что в плане подданства. До конца XIX века в Риге, как и во всех остзейских губерниях, без официального языка империи обойтись было можно, без немецкого – нет (так через сто лет в столице Латвийской ССР не обязателен будет латышский). И в Дерптском университете, и в Рижском политехникуме преподавание велось на немецком.

Ostsee, Восточное море, – немецкое название Балтийского. Покорившие Прибалтику (всю, кроме Литвы) германские крестоносцы утвердили в ней «двухэтажную» структуру общества, продержавшуюся почти семь веков. На нижнем этаже были бесправные и до последних столетий неграмотные крестьяне – представители коренного, латышского и эстонского, населения. На верхнем – дворяне, помещики-землевладельцы, духовенство, городская торговая и ремесленная элита: остзейские немцы.

Злой немец эксплуатировал, добрый изучал и просвещал. Немецкие пасторы стоят у истоков и латышской письменности, и латышской литературы. С XVI по XVIII век они переводят на латышский сначала религиозные, потом светские тексты, создают первые словари, буквари и грамматики. У одного из этих пасторов, Эрнста Глюка из Мариенбурга (Алуксне), целиком переведшего Библию к 1683 году, то ли служанкой, то ли воспитанницей жила Марта Скавронская, будущая жена шведского драгуна, будущая любовница князя Меньшикова, будущая супруга Петра I, будущая самодержица всероссийская Екатерина Алексеевна.

Нынче на царском периоде латвийской истории лежит тень сталинской «оккупации», и доброго слова он удостаивается редко. Хотя именно русский царь создал предпосылки для выхода латышской нации на историческую арену. В 1816–1819 годах Александр I отменил в остзейских губерниях крепостное право – за сорок с лишним лет до судьбоносного манифеста своего племянника и тезки, царя-освободителя. Уже тогда Прибалтика в России была на особом счету – «карманному Западу» западные вольности доставались раньше, чем прочим.

Сколь непростой ни была судьба аграрных и образовательных реформ в Курляндии и Лифляндии, судьбу латышских крестьян они изменили. Все больше латышей оказывалось в городах, они появились в университетах.

В Дерптском (Тартуском) университете возник кружок, из которого позднее выросло движение младолатышей, заложившее фундамент национальной культуры. Кстати, члены движения, имена которых остались в учебниках средней школы и в рижских адресах, отнюдь не ставили себя в оппозицию к российской, петербургской, власти – скорее наоборот, видели в ней союзника в борьбе с вековыми угнетателями – немецкими баронами.

Отношение латышей к российской власти стало портиться при Александре III, взявшемся за напористую и бесцеремонную русификацию имперских окраин. Тогда в курляндских и лифляндских школах было велено, начиная со второго класса, учить только на русском. Всевластие немецких помещиков сменилось всевластием русских чиновников.

Конечно, главной мишенью русификаторов здесь были немецкие порядки и немецкий язык. Тогдашние административно-лингвистические коллизии во многом повторятся через сто лет – только при Александре Миротворце в управлении и образовании насаждался как раз искореняемый ныне русский язык. В конце XIX века он – точно так же, как латышский в конце XX – воцарился повсюду: от судебных документов до уличных афиш.