Три товарища - Эрих Мария Ремарк

Я отлично знал, что здесь можно и что не дозволено. Ни слова о делах, ни одного неделикатного намека. Надлежало забыть небывалую стойкость Розы, принесшую ей прозвище Железная Кобыла, забыть беседы о любви между Фрицци и скототорговцем Стефаном Григоляйтом; забыть предрассветные танцы Кики вокруг корзинки с солеными крендельками… Короче, разговоры за этим столом сделали бы честь даже самому изысканному дамскому обществу.

– Ты все подготовила, Лилли? – спросил я.

Она кивнула:

– Приданым я обзавелась уже давно.

– Чудесное приданое, – сказала Роза. – В нем есть все – вплоть до кружевных накидок.

– А зачем нужны кружевные накидки? – спросил я.

– Ну, знаешь ли, Робби! – Роза так укоризненно посмотрела на меня, что я тут же вспомнил, зачем они, и сообщил ей об этом. Сплетенные вручную кружевные накидки для предохранения мебели. Как же, как же! Символ мелкобуржуазного уюта, священный символ брака и потерянного рая. Ведь все эти женщины были проститутками отнюдь не от избытка темперамента. Просто им не удались попытки обеспечить себе добропорядочное бюргерское существование. Их заветной мечтой было брачное ложе, но никак не порок. Впрочем, в этом они никогда бы не признались.

Я сел за пианино. Роза уже давно ждала этого. Как и все уличные женщины, она любила музыку. На прощание я сыграл все песни, которые особенно нравились ей и Лилли. Сперва «Молитву девы». Правда, название не слишком уместное для подобного заведения, но это была бравурная пьеса, громыхливая и пустая. Затем последовали «Вечерняя песня пташки», «Закат в Альпах», «Когда умирает любовь», «Миллионы Арлекина» и в заключение «Вернуться в мне на родину». Это была любимая песня Розы. Проститутки – самые суровые, но вместе с тем и самые сентиментальные создания. Все стройно подпевали. Гомосексуалист Кики пел вторым голосом.

Лилли поднялась – ей нужно было заехать за женихом. Роза сердечно расцеловала ее.

– Всего тебе, Лилли, самого лучшего! Не давай себя в обиду!

Лилли ушла, сгибаясь под тяжестью подарков. Бог его знает почему, но лицо ее совершенно преобразилось. Исчезли жесткие черты, присущие каждому, кто сталкивался с человеческой подлостью. Выражение ее лица стало мягче, и в нем вновь проступило что-то девичье.

Мы вышли на тротуар и махали ей вслед. И вдруг ни с того ни с сего Мими разревелась. Когда-то и она была замужем. Ее муж умер на войне от воспаления легких. Погибни он в бою, она получала бы за него небольшую пенсию и была бы избавлена от панели.

Роза похлопала ее по спине.

– Сейчас же брось, Мими! Нечего нюни распускать! Пойдем выпьем еще по чашечке кофе.

Все общество вернулось в полумрак «Интернационаля», словно куры на насест. Хорошего настроения как не бывало.

– Робби, сыграй на прощание еще что-нибудь, – попросила Роза. – Подбодри нас.

– Хорошо, – согласился я. – Давайте-ка долбанем «Марш старых товарищей».

Затем откланялся и я. Роза сунула мне кулек с пирожными. Я подарил их сыну «мамочки», который, как и во всякий вечер, устанавливал на тротуаре котел с колбасками.

Я задумался – чем бы заняться. Идти в бар мне определенно не хотелось. В кино – тоже нет. Разве что пойти в мастерскую? В нерешительности я посмотрел на часы. Было восемь. Кестер, вероятно, был уже там. В его присутствии Ленц не посмеет опять бесконечно болтать про эту девушку! Я пошел в мастерскую.

В ней горел свет. И не только в помещении – весь двор был ярко освещен. Кроме Кестера, не было никого.

– Что тут происходит, Отто? – спросил я. – Уж не продал ли ты «кадиллак»?

Кестер рассмеялся:

– Нет. Просто Готтфрид устроил небольшую иллюминацию.

Обе фары «кадиллака» были включены. Машина стояла так, что снопы света через окно падали прямо на сливу в цвету. Какая-то удивительно яркая меловая белизна. А черный мрак по обе стороны дерева, казалось, шумит, как море.

– Фантастика! – сказал я. – А где Ленц?

– Пошел купить чего-нибудь поесть.

– Блестящая идея, – сказал я. – Что-то у меня вроде как ветер в голове. Но, возможно, это просто голод.

Кестер кивнул:

– Поесть всегда хорошо. В этом основной закон всех старых вояк. Знаешь, и у меня сегодня, кажется, ветер гулял в голове – я записал «Карла» на гонки.

– Что? – спросил я. – Уж не на шестое ли число?

Он кивнул.

– Ничего себе, Отто! Но там ведь будут самые что ни на есть асы.

Он снова кивнул:

– По классу спортивных машин выступает Браумюллер.

Я принялся засучивать рукава.

– Ну, коли так, Отто, то за дело! Выкупаем нашего любимца в масле.

– Стоп! – крикнул только что вошедший последний романтик. – Сперва сами подзаправимся.

Он развернул свертки с ужином: сыр, хлеб, твердокаменная копченая колбаса и шпроты. Все это мы запивали отлично охлажденным пивом. Ели мы так, словно от зари до зари молотили цепами зерно. Потом взялись за «Карла». Работали два часа, все проверили и отрегулировали, смазали подшипники. Вслед за этим Ленц и я поужинали вторично. Готтфрид включил свет и на «форде». При аварии одна его фара уцелела. И теперь, укрепленная на выгнутом кверху шасси, она испускала косой луч света куда-то в небо.

Вполне удовлетворенный, Ленц повернулся к нам.

– Ну вот! А теперь, Робби, достань-ка бутылки. Давайте отметим «Праздник цветущего дерева»!

Я поставил на стол коньяк, джин и два бокала.

– А ты? – спросил Готтфрид.

– Я пить не буду.

– Что?! Почему не будешь?

– Потому что пропала у меня охота продолжать это чертово пьянство!

Ленц пристально посмотрел на меня.

– Отто, наш ребеночек свихнулся, – сказал он Кестеру.

– Оставь его в покое. Не хочет – не надо, – ответил Кестер.

Ленц налил себе полный бокал.

– Вообще у этого мальчика с некоторых пор пошли завихрения.

– Это еще не самое худшее, – заявил я.

Над крышей фабрики напротив нас взошла большая красная луна. Некоторое время мы сидели молча.

– Скажи мне, Готтфрид, – заговорил я затем, – ведь ты специалист по части любовных дел, не так ли?

– Специалист? Нет, я классик любви, – скромно ответил Ленц.

– Хорошо. Я хотел бы знать, всегда ли влюбленный человек ведет себя по-идиотски?

– То есть как это по-идиотски?

– Ну, в общем, так, как будто он полупьян. Болтает невесть что, несет всякую чепуху, да еще и врет.

Ленц расхохотался:

– Что ты, детка! Ведь любовь – это же сплошной обман. Чудесный обман со стороны матушки-природы. Взгляни на это сливовое дерево! И оно сейчас обманывает тебя: выглядит куда красивее, чем окажется потом. Было бы просто ужасно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава Богу, что растреклятые моралисты не властны над всем.

Я встал.

– Так, по-твоему, без некоторого жульничества это дело вообще невозможно?

– Да, детонька моя! Вообще невозможно!

– Но ведь тогда можно попасть в глупейшее положение.

Ленц усмехнулся:

– Запомни одну вещь, мальчик: никогда, никогда и еще раз никогда ты не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее. Пусть это даже будет самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь, – стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном. Не делай лишь одного – не будь с ней рассудочным.

Я оживился:

– А ты что скажешь, Отто?

Кестер рассмеялся:

– Пожалуй, все это так и есть.

Он встал и поднял капот «Карла». Я достал бутылку рома, еще один бокал и поставил их на стол. Отто включил зажигание, нажал на кнопку стартера, и двигатель зачавкал – утробно и сдержанно. Ленц, положив ноги на подоконник, глядел в окно. Я подсел к нему.

– Тебе когда-нибудь случалось быть пьяным в обществе женщины?

– Часто случалось, – не пошевельнувшись, ответил он.

– Ну и как?

Он искоса посмотрел на меня.

– Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают все. Даже могилы.

Я посмотрел на него. Он оставался неподвижным. В его блестящих глазах отражался белый свет автомобилей. Двигатель все еще работал. Он тихонько погромыхивал, точно под ним содрогалась земля.

– Вот теперь я могу спокойно выпить чего-нибудь, – сказал я и откупорил бутылку.

Кестер заглушил двигатель. Затем обратился к Ленцу:

– Сегодня луна светит достаточно ярко, чтобы можно было найти стакан. Верно, Готтфрид? А ну-ка выключи свою иллюминацию. Особенно на «форде». Этот косой луч напоминает мне прожекторы времен войны. Когда ночью эти штуки начинали нашаривать мой самолет, мне было совсем не до шуток.

Ленц кивнул:

– А мне он напоминает… Впрочем, не все ли равно…

Он встал и выключил фары.

Луна поднялась высоко над фабричной крышей. Она все больше светлела и теперь казалась желтым лампионом, повисшим меж ветвей сливы. Ветви, колеблемые слабым ветерком, тихо качались.

– Все-таки странно, – сказал Ленц после паузы, – почему принято ставить памятники всевозможным людям?.. А почему бы не поставить памятник луне или дереву в цвету?..