Очаги сопротивления - Уильям Сандерс

Внезапно до старика дошла суть происходящего. К этому моменту он готовился с давних пор.

— Входите, 318-й, — приветливо позвал коротышка. — Прошу вас, садитесь. — Жестом он указал на крутящийся металлический табурет возле стола. — Понятно, сидеть на таком не сахар, ну да вы уж, думаю, привычны теперь к лишениям.

За спиной у 318-го громко захлопнулась дверь. Охранники входить не стали.

— Да, — кивнул коротышка, — мы будем одни. Это предусмотрено.

318-й опустился на табурет. Тело словно онемело. Любопытно, подумал он, после стольких лет ожидания вся эта сцена кажется нереальной.

— Моя фамилия Гловер, — назвался коротышка.

Лет примерно за пятьдесят, прикинул 318-й. Лицо гладкое такое, мягкое, но жирным не назовешь. Голова лысая, как яйцо. Тяжелая оправа странным образом искажала глаза, когда коротышка двигал головой. Серый костюм сидел на нем безукоризненно. Интересно, что за птица? Высший эшелон Управления, как минимум, может, и того выше. Совещания за длинным полированным столом, иной раз и прямой звонок от нашего высокочтимого Президента. Выкормыш ФБР? Нет, слишком много в этих глазах воображения, чтоб принадлежать к этой породе упитанных андроидов. Может, из ЦРУ? Есть эдакая аура палача-интеллектуала. Поди, и топором пришлось поорудовать в дни переворота, хотя кровушки на этих наманикюренных ногтях видно не будет — такой человек отдает приказы, а если что не так, он сразу в сторонке.

318-му вспомнилась одна «коронка» Фредди Берда: «Господин, костюмчик новый — где ты был, когда пахло хреново?»

Вслух он спросил:

— Так что же, мистер Гловер, занесло вас в наши пенаты?

Думается мне, не продажа же страховых полисов?

Гловер приязненно улыбнулся.

— Ой, что вы, 318-й… Прошу прощения, доктор 318-й. Хотя на официальных собраниях научное звание вас не очень заботило, так ведь? Во всяком случае, вы прекрасно понимаете, зачем я здесь. Наша встреча и так задержалась на недопустимо долгое время.

— Странно, — сухо заметил 318-й. — Я понимаю, это у нас Невада, а не курорт в Самарре.

Гловер одобрительно рассмеялся — мягко, чуть влажновато. — Очень, очень славно. Я боялся, время и лишения притупили вашу знаменитую подвижность мысли. — Он щелкнул замками лоснящегося коричневого кейса и вынул оттуда книгу. — Взгляните, я принес кое-что, способное, как мне кажется, вас порадовать. Как говаривали адвокаты в душещипательных детективах: вы узнаете этот предмет?

Это была средней толщины книжица в твердом переплете, на несколько выцветшей суперобложке — стилизованное изображение Солнечной системы. На тыльной стороне — некогда знакомое лицо. На обложке, большими желтыми буквами: «ПОД ВОЗРАСТАЮЩЕЙ ЭНТРОПИЕЙ».

— Бог ты мой! — протянул 318-й.

Гловер, прямо млея от произведенного эффекта, уточнил:

— Эссе любимейшего вашего мыслителя — вас самого. Смею догадываться, прошло-таки кое-какое времечко с той поры, как вы в последний раз видели эту книгу.

— Мне думается, — заметил 318-й, беря томик, — кое-какое времечко прошло и с той поры, как она вообще попадалась хоть кому-то на глаза.

— Вам покажется удивительным, но если вы имеете в виду легальность книги, то вы переоцениваете и строгость цензуры, и свою собственную значимость как автора. Книги нынче едва ли есть смысл запрещать, когда по меньшей мере половина населения фактически безграмотна, и прочесть такую книгу по-настоящему вдумчиво сможет в лучшем случае один из десяти. — Глаза за толстыми линзами медленно мигнули. «Напоминает рыбу-телескоп», — мелькнуло в голове у 318-го. — Она, понятно, фигурирует в запретном списке для школ и библиотек, и любой издатель, выпустивший ее, вызвал бы к себе кое-какие вопросы, но просто держать ее на полке не запрещено. Мы просматриваем телепередачи, фильмы, видео, прослушиваем песенные тексты — но чтобы такие вот книги? Теперь уже не их время. — Гловер, вытянув палец, поправил очки на переносице. Они не соскальзывали; видно, просто привычка.

— И подпольным героем — если вам любопытно — вы тоже не сделались. Фактически, очень немногие из теперешней поросли диссидентов хоть что-то о вас слышали. Экземпляров, мне кажется, на руках не очень много. Этот у меня уже давно… Загляните внутрь.

318-й раскрыл книгу. Внутри на титульном листе была накорябана надпись — дешевой авторучкой, чернила от времени посерели.

— Невероятно, — прошептал он. — Как…

— Я был молодым старшекурсником, — сказал Гловер.

— Вы — знаменитым заезжим лектором. Откровенно говоря, мне подумалось, что книга когда-нибудь, возможно, поднимется в цене, если взять у вас автограф. И получилось не так уж далеко от истины: от пары моих коллег я получил очень даже соблазнительные предложения.

318-й устало повел головой из стороны в сторону. Листая веером страницы, наугад выхватывал места:

«… беспрецедентно серьезная проблема наркомании; вместе с тем, похоже, никто не желает высказать очевидно напрашивающиеся выводы: если столь многие отчаянно жаждут уйти от реа~ьности, значит, в этой реальности есть что-то глубоко порочное. А для молодых — молодых обитателей городских трущоб в особенности — наблюдаемой вокруг реальности более чем достаточно, чтобы в страхе кинуться выискивать темные подземные закоулки под колючей проволокой каждодневного существования, даже если наперед известно, что такие коридоры ведут в камеры пыток.

Какую реальность предлагает им это общество, чтобы они сказали „нет“ веществам, сулящим подернуть его завесой? Что, лучше „оставаться чистенькими“, дабы явственнее наслаждаться видом людей, спящих в подъездах и переходах метро, в загаженных крысами развалинах, где эти люди ютятся со своими соседями? Или — какими бы ни были их общественное положение и достаток — лучше вводить в организм различные токсины, которые индустрия изо дня в день и без того нагнетает в тело через воздух, воду и пищу?

Или им черпать вдохновение на примере лидеров своей страны? Недавняя президентская кампания, с ее слабоумными „дебатами“, напоминавшими подготовку к экзаменам в школе для слабоумных, едва ли представляла собой вдохновляющее зрелище; понимание того, что одному из этих блеющих беспозвоночных суждено стать главнокомандующим вооруженными силами ядерной державы, и меня бы заставило в панике броситься за шприцем, если б таковой имелся поблизости…»

318-й взялся резко перелистывать страницы, раздражаясь на себя за то, что сам явился автором этого замшелого сарказма, предмет которого казался теперь таким же отдаленным и сказочным, как интриги византийского двора. Тем не менее, когда он долистывал уже ближе к концу, взгляд упал на еще один коротенький абзац:

«На нынешнем фоне общего упадка есть что-то патетическое в массовой тяге к „здоровому“ образу жизни и уходу за своим телом. Я постоянно вспоминаю одну мою знакомую из прошлого, — одну очень красивую, впоследствии очень сумасшедшую женщину, которая тщательно простерилизовала опасную бритву, прежде чем вскрыть ею себе вены».

— Достаточно, — Гловер потянулся и отнял книгу. — Мы же не можем сидеть здесь весь день и заниматься чтением. Быть может, позже у нас будет время побеседовать об этих материях, а может и нет. Вы и так, если сохранили легендарную свою память, могли бы процитировать весь текст слово в слово.

Гловер взглянул на книгу и бросил ее в кейс, решительно щелкнув замочками. «Ну, вот и оно, — подумал 318-й, почувствовав вдруг, как кто-то словно бы длинную сосульку засадил в прямую кишку. — А я-то уж думал, что перестрадал все это. Не знал, что во мне все еще столько желания жить. Самый, черт бы его побрал, момент для такого открытия».

Но коротышка, похоже, не спешил переходить к делу.

— А знаете, вы меня очаровываете, — признал он, откидываясь на табурете. — Я прочел, по-моему, все, что вы опубликовали — в основном, конечно же, из сугубо исторического интереса; до совсем недавних пор, я, как и все, понятия не имел, что вы живы.

«Вот ведь говнюк, — в приливе бессильной ярости подумал 318-й, — играет со мной! Но что у него на уме…»

— Ваш взгляд на наших сограждан, — продолжал Гловер — такой же пессимистический и негативный, как, в общем-то, и у меня самого. Годы и годы в своих книгах вы охаивали саму концепцию интеллигента, готового к самопожертвованию. И вместе с тем, несмотря на все свое презрение к себе подобным, предпочли самоубийство — или в некотором роде его аналог — из-за некоего абстрактного принципа морали.

Мягкое лицо выражало едва ли не любовную приязнь.

— Абстрактного, потому что вы, вероятно, знали, что ваш протест ничего не изменит. План осуществился бы — с вами, без вас; а без вас и еще вернее. Поэтому, если посмотреть на ваши усилия довести происходящее до общественности — неужто вы всерьез надеялись, что вам позволят это сделать, даже в ту либеральную эпоху? Ох, да если на то пошло, если б даже вам как-то удалось просочиться в эфир — неужто, вы думаете, общественность как-то бы отреагировала? Я не говорю уже о том, чтобы они набрались храбрости предпринять какие-то практические меры?