Москва в огне. Повесть о былом - Павел Бляхин

— На митинге эсеры говорили, — покосившись на икону, ответил старик.

С каждой минутой он все больше мрачнел. Густые, ершистые брови сдвигались над переносицей.

Сережка молчал, весело поглядывая то на отца, то на брата. А Петр не унимался:

— Христос, скорей, соглашателем был, папаша, оппортунистом, а не социалистом. Он хотел помирить бедных с богатыми, угнетенных с угнетателями, овец с волками, а награду обещал на «небе», которого и в природе-то не существует. Все это господские сказки, батя, для темного народа выдуманы, а ты перед ним, — Петр ткнул пальцем в сторону иконки, — на коленях стоишь, лбом пол прошибаешь…

Отец вскочил с сундука и трахнул кулаком по столу.

— Цыц ты, богохульник! Врешь ты все! Как это можно, чтобы Христа не было? А кто сотворил всю эту карусель? — он сделал широкий жест над головой.

«Какая страшная сила религия, — думал я, слушая горячий спор отца с сыном, — как велико еще невежество народа и как слепа вера в богов и чертей! Впрочем, в этом нет ничего удивительного: отцы духовные веками держали в плену живую человеческую мысль, жгли на кострах инаковерующих, сеяли мрак и невежество».

В детстве и ранней юности я на самом себе испытал ослепляющую силу суеверий и многое мог бы сказать дяде Максиму. Но сейчас я не хотел раздражать его и сводить весь разговор к вопросам религии. Незаметно сделав знак Петру, я обратился к взволнованному старику:

— Скажите, дядя Максим, почему вас так земля беспокоит? Вы же рабочий, а не крестьянин?

Тот живо повернулся ко мне.

— Так-то оно так, мил человек, руки у меня, положим, рабочие, вот они, — он показал мне свои бугристые ладони и крепкий, как камень, кулак. — Хороши? Можно сказать, не руки, а крюки. А вот душа-то у меня мужицкая, крестьянская, к земле тянет. Из деревни на фабрику к Прохорову я по нужде ушел, потому — развернуться негде. Там у нас брательник остался да дочка старшая, а земля — ошметки одни: там клочок, здесь клочок, а промеж господская влезла. «Ты, говорит, в объезд гони», — а объезд десять верстов да обратно столько. Пока туды-сюды смотался — и день кончился. Когда ж работать-то? Эсеры правильно говорят: земля ничья, — стало быть, общая, божья земля. Надо ее, матушку, захватить да и поделить поровну, по душам то есть.

Я хотел было продолжить разговор, надеясь доказать старику, что при уравнительном землепользовании в деревне опять начнется классовая борьба, опять появятся свирепые эксплуататоры-кулаки, начнут душить бедноту и, конечно, никакого социализма на деле не получится.

Но тут распахнулась дверь и с кипящим самоваром в руках вошла Арина Власовна. Сережка бросился навстречу и, выхватив из ее рук самовар, ловко поставил его на середину стола.

Вскоре мы уже все сидели за столом и с удовольствием пили горячий чай. Разливала мать семейства.

Разговор тотчас возобновился и стал общим. Даже мать изредка подавала реплики, неизменно поддерживая в споре мужа и осаживая ребят.

К концу чаепития явился младший сын, Мишка. Это был крепыш лет тринадцати, с горячими, карими, как у матери, глазами, белобрысый и низенький, как отец, почти квадратный, похожий на пенек. Он живо подбежал к столу и, вынув из кармана горсть медных монет, торжественно разложил их перед матерью:

— Получай, мать, от трудящегося человека!

— Деньги принес? — удивилась та, пересчитывая медяки. — Тридцать восемь копеек? Вот сокол ясный! — Но, глянув в лицо мальчика, она вдруг ахнула — О матерь божья, опять глаз подбитый! Ну что нам с ним делать, отец?

Мишка отвернулся и сердито буркнул:

— А я ему два подбил, пусть не лезет, черная сотня!

— Правильно, братишка! — со смехом поддержал Сережка. — Спуску никому не давай! Поди, с Федькой поцапался?

— С ним, — подтвердил Мишка. — Он меня голоштанником обозвал, а я его буржуёнком, черносотенцем. Он за царя, а я против. Ну и пошла война!..

— Он ведь большевик у нас, — подмигнув мне, пояснил Петр. — Нашу, большевистскую печать разносит.

— А то нет? — задорно вскинув ершистую голову, отозвался Мишка. — Вот она, пожалуйте вам!

Он выхватил из кармана тоненький журнальчик и бойко прочитал вслух:

Царь испугался, издал манифест:Мертвым — свобода, живых — под арест!

— Здорово? А вот еще чище, вы только слухайте! — И Мишка продолжал:

Важный дворянин,большой семьянин,в тереме гуляет,столом гадает:— Стол мой, столишко,один сынишко,семь дочерей,бабка да мать,куда бежать?

— Во какая загадка! Это про царя, — разъяснил Мишка, снова засовывая журнальчик за пазуху. — Большевики ничего не боятся. Сегодня меня чуть фараон не зацапал.

Отец встревожился:

— Это ещё что за штуки? Накуролесил что-нибудь?

— Ничего я не куролесил. Я продавал газеты «Новая жизнь» и каждому потихонечку подсказывал: «На оружие, гражданин! На оружие, гражданочка!» — и газеты мигом расхватывали.

— А дальше что?

— А дальше ничего. Подсказал я так одному, а он буржуй оказался — и цап меня за руку. «Городово-о-ой!» — кричит. Ну, я и того…

Мать испуганно метнулась к сыну, едва не опрокинув стакан с чаем.

— Как же ты ушел от него?

— Так и ушел… Он схватил меня за руку, а я его цап за палец, ну, он и бросил меня. Аж взвыл от боли. Зубы-то у нас во какие!

Мишка весело ощерился, показав нам белые крупные зубы.

Отец сурово нахмурил брови.

— Ну, вот что, большевик, три вершка от горшка, теперь ты газету брось, как-нибудь обойдемся и без твоего заработка…

— Да, да, милок, брось, сиди дома, — поддержала мать. — А то опять тебя схватят…

Мишка дерзко посмотрел на отца.

— Нет, батя, нам говорили, что и газетчик революцию делает. Газетчик, говорят, тоже агитатор. Он, говорят, огонь разносит, а не то что бумагу… Вот и я буду огонь…

Дядя Максим оборвал его:

— Вот тебе всыплю огонька березовым веником!

— Зря, отец, шумишь, — серьезно заметил Петр, — Мишка полезное дело делает.

— И притом с мальчишки взятки гладки, ничего ему не будет, если даже и попадется, — поддержал и Сережка.

Старик смягчился и, окинув Мишку теплым взглядом, тихо возразил:

— Мал еще сынишка-то, жалко, ежели что…

Вскоре спор возобновился. Спорили о земле, о временном революционном правительстве, о вооруженном восстании, о том, что будет завтра, после свержения самодержавия.

Как большинство рабочих, Сережа плохо разбирался в программах и тактике разных партий, путал большевиков с меньшевиками и даже с эсерами. Он полагал, что все они «делают революцию», все «долой» кричат, все ратуют за свободу, — значит, стоят за нас, за рабочих.

Петр часто одергивал брата, называя его путаником, а то и попросту дуралеем.

Поддерживая то одного, то другого, отец пытался как то примирить братьев.

Изредка вставляла свое словечко и мать, — разумеется, в защиту мужа:

— Не спорьте, дети, отец лучше знает, что к чему. Вот народила забияк!

А Мишка с восторгом смотрел на старшего брата, особыми, мальчишескими жестами выражая одобрение.

В эту семейную дискуссию я вмешивался мало и лишь наблюдал, как ловко Петр загонял своих противников в угол. В таких случаях Сережка, смеясь, поднимал руки:

— Сдаюсь, Петруха, сдаюсь!..

Только один раз Арина Власовна решилась возразить своему Егорычу, когда тот обозвал царя «кровопивцем»:

— И что такое творится на белом свете — царя хотят сшибить! Добро бы одни несмышленые хлопцы орали «долой», а и ты, старый, за ними тянешься. Ты ведь солдатом был. И вдруг против начальства ополчился, против помазанника божия…

Старик почесал в затылке, с некоторым сомнением глянул на иконку, пожал плечами:

— Да как тебе сказать, Аринушка… Царь хоша и помазанник, а все ж таки человек, от бабы родился.

Арина Власовна рассердилась:

— Совсем очумел ты, Егорыч! От кого ж ему родиться-то? От коровы, что ли?

Дядя Максим хитро прищурил один глаз.

— Вот и я говорю, что от бабы. А раз он родился от бабы, значит, и дураком может быть, а может, и бабка его ушибла, ай с печки упал — всяко бывает.

— Нет, батя, царь не дурак, а стервятник! — сказал Петр. — Слыхали, как он в Питере мирных людей из пушек расстреливал?

— Слухом земля полнится. За такие дела не грех и по шапке дать ай шею свернуть. Народ дюже серчает.

Арина Власовна совсем растерялась:

— Ну, хорошо, Егорыч, сшибете вы царя-батюшку, а кого на его место посадите?

— Кого-нибудь посадим, — успокаивал жену Егорыч, — свято место пусто не бывает.

— Ну и слава богу, — тотчас согласилась старушка, — лишь бы царь был, а какого звания — все едино. — Она перекрестилась.