Москва в огне. Повесть о былом - Павел Бляхин

Дама-председательница неприятно поморщилась, но все же предоставила слово новому оратору.

Я обрадовался и остался на месте. Вероятно, это Анна Петровна, которую прислал МК.

Вот и Елена Егоровна, глядя на нее, довольно улыбается. Значит, я угадал и теперь успею собраться с мыслями. Вдвоем все-таки легче будет как-то затмить это блестящее «Солнце».

Анна Петровна с минуту стояла молча, внимательно оглядывая аудиторию. Овация постепенно затихла. Женщины насторожились, примолкли.

— Дорогие друзья и товарищи! — прозвучал мягкий, грудной голос…

Я вздрогнул. Вся кровь хлынула к сердцу. Вера Сергеевна!.. Я чуть не задохнулся от радости. Мне хотелось сию же секунду броситься к столу, схватить ее за руки… «Нет, нет, возможно ли такое счастье?! Спокойно, Рыжий, спокойно, не горячись! Она же не уйдет, не исчезнет. Слушать надо, слушать…»

Вера Сергеевна говорила спокойно, тихо, постепенно овладевая вниманием слушателей. Ну конечно, это она! В ее задушевном голосе, в простых, естественных жестах и во всем ее существе было что-то притягивающее взоры и сердца слушателей. О рабском положении русской женщины, о двойном гнете, тяготевшем над женщиной-работницей, она рассказывала своими, проникновенными словами, без ложного пафоса, без слезливых фраз. Говорила правдиво, просто, любовно, как с близкими друзьями, как с сестрами. Слушая ее, нельзя было оставаться равнодушным, холодным. Даже сам Солнце стал прислушиваться, хотя на губах его кривилась пренебрежительная усмешка.

А Вера Сергеевна совсем и не возражала ему, как будто его здесь и не было и спорить было не с кем. Однако вся ее речь слово за словом незаметно сводила на нет крикливую демагогию Солнца, разоблачала его оппортунизм и соглашательство с буржуазией. Ее голос постепенно крепчал, глаза наливались гневом.

В зале началось какое-то странное движение: жадно слушая Веру Сергеевну, работницы машинально отодвигались от соседних дам, враждебно косились на их наряды, плотнее прижимались друг к другу.

Дамы пожимали плечами, недоуменно переглядывались между собою.

Толстая дама-патронесса, сидевшая за столом, тупо смотрела на оратора и шумно дышала.

Надменная дама-председательница, кажется, совсем окаменела, прикусив тонкие, как нитка, злые губы. Однако никто не смел нарушить тишину, царившую в зале.

— Женщины-работницы, — говорила Вера Сергеевна, — могут завоевать действительную свободу и равноправие лишь вместе с освобождением всего рабочего класса, только в общей борьбе за свержение самодержавия, за создание социалистического общества. Ваше оружие — это всеобщая стачка. Ваш союз — это Союз домашних работниц, а ваше место — в рядах рабочего класса. В одном союзе с барами-хозяйками вам нечего делать!

Трудно описать волну восторга и радости, которыми ответили работницы на призыв Веры Сергеевны. Все сразу поднялись с мест, неудержимо ринулись вперед, окружили ее и, невзирая на протесты председательницы и растерявшихся дам, повлекли к выходу.

Маруся тоже оказалась рядом с Верой Сергеевной, а я… Нет, я подожду… подожду…

На площадке у вешалки образовался круговорот женских голов, а через минуту-две говорливый поток работниц с Верой Сергеевной в центре покатился вниз по лестнице роскошного дома.

Я последним выскочил на площадку. Вся моя амуниция валялась на полу — пальто, шапка, башлык. Я проворно подобрал их, шумно встряхнул и, одеваясь на ходу, устремился вниз.

Величественный швейцар растерянно смотрел нам вслед, раскрыв рот от изумления. Вероятно, за всю свою жизнь у богатых господ этот бедняга ни разу не был свидетелем столь дерзкого нарушения порядка и благоприличия: гости не прощаясь бежали от хозяев!

Найденная мать

На улице меня обдало ветром с колючим снежком. Была уже ночь, и Тверской бульвар тонул в белом сумраке.

Под руку с Еленой Егоровной, в окружении толпы работниц, Вера Сергеевна шла по бульвару к Никитским воротам.

Она была в простом синем пальто с меховым воротником и котиковой шапочке. В руках у нее была небольшая, тоже котиковая, муфта. Так она одевалась и в деревне, когда была учительницей.

Нет, я не хотел с ней встречаться на людях. На меня вдруг нахлынула былая робость. Я просто не смел подойти к ней вот так, с налета, прямо на улице.

Я шел следом в некотором отдалении, нетерпеливо ожидая, когда девушки отстанут от нее. Они проводили ее до конца бульвара и распрощались у Никитских ворот. Наконец-то!

Вера Сергеевна повернула на Малую Бронную. Шла медленно, в задумчивости.

Я быстро нагнал ее и, задыхаясь от волнения, окликнул хриплым, не своим голосом:

— Вера Сергеевна!

Она вздрогнула от неожиданности, но не оглянулась, даже не замедлила шага. Я понял, что она не узнала моего голоса, и по привычке опытного конспиратора умышленно не отозвалась на свое настоящее имя — в Москве она была «Анной Петровной».

Я подошел еще ближе, настолько, что она могла уже слышать мои шаги, а быть может, и шумное дыхание. И все-таки шла ровно, не оглядываясь, своей обычной легкой походкой.

Я тронул ее за рукав:

— Вера Сергеевна!

Она резко остановилась, повернулась ко мне лицом, на мгновение застыла на месте и вдруг протянула руки:

— Пашенька! Голубчик мой!.. Неужто?

Крепко обняла меня, расцеловала и долго не могла оторваться. А я замирал от счастья и радости, лопотал что-то несвязное и вновь почувствовал себя малышом, который вдруг нашел потерянную мать. Мне почудилось, что она плакала. И я сам готов был разреветься…

Вскоре мы уже сидели за столом в ее комнате, где едва помещались кровать, маленькиё диван и медный рукомойник в углу. Единственное окно, завешенное темной шторой, выходило на Бронную улицу. На столе перед нами стояли блестящий металлический чайник, две чашки с чаем, московский калач и на маленькой тарелочке несколько ломтиков сыру. Так бывало и в Астрахани. Я почувствовал себя дома.

Шум города доносился слабо, как далекий морской прибой, то усиливаясь, то замирая.

О чем мы говорили? Что вспоминали? Право, не помню.

Я слушал голос Веры Сергеевны как музыку и так же, как три года назад, украдкой и робко заглядывал в ее доброе, задумчивое лицо, освещенное большими, теплыми глазами. Она стала бледнее, щеки немного запали, а между темных густых бровей залегла морщинка — след пережитого.

— Не смотри на меня так, голубчик, — говорила Вера Сергеевна. — В Сибири я немного простудилась, поболела, но теперь все в порядке. А какие там были лютые морозы! Что здешние двадцать градусов! Представь себе: ты дышишь и видишь, как пар мгновенно превращается в мельчайшую ледяную пудру, оседает тебе на грудь, на плечи, и человек сразу становится седым. Но в ссылке самое тяжкое — это сознание бесконечного, непреодолимого расстояния, которое отделяло нас от людей, от борьбы и работы. Мы были как бы заживо погребенными в океане непроходимой тайги…

— И вот вы вернулись домой, — заговорил я наконец, собравшись с духом. — И теперь все будет хорошо…

— Я так рада, так счастлива, что опять с людьми, в Москве, в самый разгар борьбы…

— А вы очень изменились, Вера Сергеевна, — невольно вырвалось у меня. Сказал и тут же почувствовал, что это не совсем удобно, и, конечно, покраснел и потупил голову.

Вера Сергеевна улыбнулась и по старой привычке положила руку на мое плечо.

— Да, я изменилась. А ты все такой же — юный, розовый, рыжий. И, наверное, все так же кипишь, торопишься, волнуешься и так же часто краснеешь, смущаешься…

Я в самом деле смутился чуть не до слез и в то же время таял от восторга; тепло ее руки огнем разливалось по телу, проникало в самое сердце, трепетавшее от счастья.

Она поняла мое состояние и ласково провела ладонью по моим вихрам.

— Я тоже очень люблю тебя, мой милый первенец.

И никто, кроме меня, не мог бы понять, что это значит — «мой первенец»… И я чуть-чуть и только на один миг приник щекой к ее руке, только щекой и только на миг.

Она поняла и это.

— Ну вот… А теперь расскажи, как ты жил эти годы без меня, как учился, что делал.

Я стал рассказывать о работе в бакинском подполье, о поездке но Средней Азии, о том, как я попал в тифлисский застенок, в Карскую крепость и как нас встречал народ, когда открылись двери тюрьмы.

Вера Сергеевна вздохнула:

— Нет, нас никто не встречал. Там могли бы встретить лишь стаи волков или диких оленей… Как хорошо, что все это позади…

Мы помолчали. Я машинально прикладывался губами к чашке с остывшим чаем.

В окно по временам что-то мягко хлестало. Метель, что ли, начинается?..

На стене перед собою я вдруг увидел маленький портрет в круглой раме из тонкого багета. Кто бы это мог быть?..

Вера Сергеевна с улыбкой сняла портрет со стены и поставила его на стол.