Гармония по Дерибасову - Елизавета Михайличенко

Старуха кивнула, поджав губы, и, подозрительно пройдясь взглядом по Дерибасову, неодобрительно уставилась на его транспортное средство.

Дело в том, что дерибасовский «Запорожец» был одинок. А Назарьино любило четные числа. Цифра же «один» вообще всегда настораживала. Право на нестандартность зарабатывалось с трудом, иногда в течение всей жизни. Пока что это право получил один Елисеич. А единственный в Назарьино «Запорожец» на фоне велосипедов и новеньких «Жигулей» (все «Жигули» всегда выглядели как новенькие) не только настораживал, но и раздражал. И даже возмущал. Поэтому, когда дерибасовский «Запорожец» сломался в самом центре села, перед почтой, помочь ему никто не вызвался. Сам же Дерибасов в моторах принципиально не разбирался.

Самым обидным было то, что Елисеич дал Еремихе затащить себя во двор для срочного ремонта лилиесборочного комбайна. Это елисеичевское изобретение было выполнено на базе игрушечного кораблика с дистанционным управлением. Вооруженный острым скальпелем, он брал лилию на абордаж и буксировал к берегу. Очарованная корабликом, Еремиха все свободное время забавлялась на берегу своего искусственного водоема — вытворяла лилиесборочным комбайном такой немыслимый слалом в охоте на лягушек, что кнопки дистанционного управления в ужасе западали.

— Рухлядь, а не машина! — в сердцах прошептал Дерибасов, хлопнув дверцей. В капоте звякнуло. — Ржавый металл!!! — последнее слово он уже орал.

Мгновение спустя из дверей почты вылетел счастливый человек со сложенными «козой» пальцами.

— М-ме-ме-та-а-а-алл!!! — возопил он и боднул рукой воздух. Это был экс-металлист Митька-Козел.

Михаил Венедиктович оправил пиджак, солидно кашлянул и уточнил:

— Металлолом.

Митька вмиг «протрезвел», потух, с тоской осмотрел окружавшие его добротные заборы, яркие ставни, резные наличники, безмятежное синее небо и, непокоренно сказав Назарьино:

— М-ме-ме-щане! — исчез.

Еще месяц назад Митька-Козел, оторванный матерью-одиночкой от Ташлореченска, был единственным представителем одной из двух существовавших в Назарьино неформальных молодежных групп. Вторую группу представлял приемыш Матрены Дерибасовой — Андрюшка, который отказался при получении паспорта от фамилии приемной матери, взял себе неслыханную для Назарьино фамилию Панков, да еще требовал, чтобы ему прямо в паспорте проставили ударение на первом слоге. А когда ему отказали, сделал это сам. Но Назарьино плевать хотело на формальности и прозвало единственного панка — за его гребень — Петухом.

Из-за Андрея Петуха, собственно, и погибло в Назарьино все неформальное молодежное движение. Андрюха не мог быть сам по себе, как Митька-Козел, все глубже погружавшийся в раскаленный поток музыкального металла.

Приехал Митька в Назарьино с матерью, стареньким магнитофоном, рюкзачком кассет и тоской в глазах. После школы он уходил на берег Назарки и дотемна все слушал и слушал свои ансамбли. Музыка выковывала на наковальне памяти видения Ташлореченского зеленого театра и сотни рук, вскинувшихся в единой «козе», когда в пьянящей какофонии образовалось окошко, в которое музыканты выкинули, как флаг, фразу: «В огне рождается металл!»

«М-ме-ме-та-а-лл! — кричал Митька. — М-ме-ме-та-а-аал!» — и сам трезвел от ужасающего одиночества своего крика.

Вечерело. В прохладе застывали звуки раскаленного металла — садились батарейки. Заводили любовные песни лягушки, вдалеке за околицей начинала ежевечерние страдания гармонь. Пахло тиной и навозом. Плескалась об илистые берега Назарка, медленно унося течением звезды. Появлялся молодой месяц, и к рогам его устремлял юноша свою «козу», звеня, как кандалами, металлическими браслетами, и уже совсем по-иному звучал его клич. Но лишь встревоженно и тоскливо мычали из своей купальни запоздалые коровы, да равнодушное эхо возвращало отброшенное черным монолитом Лукового леса:

— …та-а-алл!…а-а-алл!

Ни один металлист «от Ромула до наших дней» не мог вложить в заветное слово столько разных чувств: и счастье сопричастности, и безысходное отчаяние изгнанника, и тоску по утрате, и протест против всего мира, и вызов жестокой судьбе, и жажду любви, и агрессивность, и самоутверждение, и мечту, и… да мало ли что еще мог обложить в одно слово Вергилий «металла» — Митька Скуратов по прозвищу Козел.

Нет, не таков был Андрюха Петух. Человек непосредственного действия, он не мог и не хотел предаваться одиночеству и воспоминаниям. Он нес культуру и прогресс в сельские массы: вымазавшись яркими красками, с серьгой в ухе, со склеенными в петушиный гребень волосами, одетый в иноземные лохмотья, он выпрыгивал, как черт из табакерки, перед чинными и осанистыми назарьинскими старухами и, смерив их презрительным взглядом, исчезал.

Так же неожиданно, как прыщи в переходном возрасте, выскакивали на крепких назарьинских заборах непонятные и, по всей вероятности, неприличные надписи, вроде: «Бей фур, как кур!» или «Убей фуру на радость маме».

Назарьино понимало, что так не по-людски метить заборы могли либо Козел, либо Петух. Но Назарьино несправедливости не любило. Поэтому был поставлен следственный эксперимент: каждого из подозреваемых, как бы невзначай, спросили: «Что такое фура?» Петух, почувствовав, что пахнет жареным, задумчиво почесал в гребне:

— Вроде по литературе что-то такое было. Связанное с крепостным балетом. Точно не знаю.

Митька же Козел дал получасовую консультацию, затянувшуюся, правда, не вследствие празднословия, а из-за заикания. Так назарьинцы узнали, что в Ташлореченске объявились «фурапеты», сокращенно — «фуры», получившие название от больших, собственноручно сшитых фуражек. Такая вот у этих фур жесткая униформа для головы. В отношении же тела единообразия не требуется, но модная одежда отвергается. Более того, модная шмотка действует на фур, как красная тряпка на быка, и все, что находится в модной одежде, они избивают.

Назарьинцы переглянулись, разошлись и снова сошлись — решать, как быть с Козлом.

На следующий день, придя с занятий, Митька наполнил неподвижный воздух нечеловеческим воплем, от которого коровы на три дня снизили удои:

— М-ме-ме-е-е-ерза-а-а-авцы-ыы!!!!!

Отовсюду с ветвей, полных солнца и густого яблоневого цвета, словно развившиеся девичьи локоны, а для Митьки — как кишки, свисали обрывки магнитных лент. Митька кинулся к магнитофону. Он был цел! В нем даже сохранилась кассета! Митька обрушил на клавишу «пуск» все свое горе и прижался лбом к целительному холодку металлического корпуса.

— Митька — козел! — добила лежачего равнодушная электроника.

Потом замекал ликующий хор. В конце кассеты прозвучала суровая мораль, без которой назарьинцы, конечно же, обойтись не могли — так уж сложилось, что виновному всегда исчерпывающе и доступно объяснялось — за что, почему и что будет в следующий раз.

Вместо того, чтобы осознать, раскаяться и покориться, Митька враз одичал и ушел из дома. Днем он укрывался в Луковом лесу, а по ночам бродил по селу, колотил в ставни, выл: «М-ме-ме-талл!», и назарьинские матери, томимые недобрыми предчувствиями, крепче прижимали к себе детей, пристально вглядываясь в пока еще безмятежные детские лица.

Неизвестно, когда бы и чем все это закончилось, если бы через пару дней не нагрянул в Назарьино карательный отряд фурапетов, — невесть как прознавших про надписи на заборах. В отличие от назарьинцев, их не мучили сомнения по поводу автора этих перлов.

Мрачной колонной вошли фурапеты в томленое молоко весеннего назарьинского вечера и уже успели повалить несколько расписанных заборов, когда за одним из них мелькнул Андрюхин петушиный гребень.

— Ага! Отброс! — констатировали фурапеты, поймали Андрюху Панкова и повели казнить в центр села.

На неожиданное вторжение внешнего мира Назарьино отреагировало оперативно. «Хоть поганый, да свой», — можно было бы вышить на знамени дружины, окружившей фурапетов. Заодно поучили и преждевременно обрадовавшегося нежданному спасению Андрюху Петуха, а также вышедшего из леса на шум брани Митьку-Козла. Фурапеты оказались способными учениками. Потом им дали умыться, и, верное традиции, Назарьино вывело мораль: если бы фурапеты пришли заставить Андрюху замазать надписи, то отчего же, глядишь, им бы разрешили поучить его чуток — понятное дело, не в центре, а за околицей. Но, завалив уже первый назарьинский забор, пришельцы поставили себя вне закона.

К утру фурапеты восстановили все заборы и уехали первым автобусом. Андрюха же махал кистью до полудня.

А через несколько дней Зоенька Осинова, внешкор областной молодежной газеты, староста лучшей группы первого курса филологического факультета Ташлореченского университета и активный член литературного объединения «Поросль», написала корреспонденцию о том, что молодежь Назарьино провела большую работу, после чего в селе не осталось места обеим существовавшим ранее неформальным молодежным группам.