От 7 до 70 - Геннадий Разумов

– Ай, – отвечает опять старушка.

– Совсем не слышит, старая, – вздыхает пассажир.

В отличие от Куйбышева, население которого в войну увеличилось почти вдвое, Златоуст мало принимал эвакуированных, и у нас в классе иногородних было всего несколько человек. Местные ребята, нам, столичным зазнайкам, казались поразительными невеждами. Например, дожив до своего десяти-двенадцатилетнего возраста, они не знали, что такое метро или детекторный радиоприемник, никогда в жизни не видели электрического утюга и заводного игрушечного автомобиля.

Эти дети никогда не пробовали винограда и мандарин, арбуза и дыни, не представляли себе как выглядят персики и абрикосы. Помню, одному моему однокласснику я обьяснял вкус апельсина с помощью травы, называвшейся Кислицей. Это удивительное растение, росшее повсюду, в зависимости от своей толщины, высоты и возраста напоминало то лимон, то банан, то еще какой-нибудь фрукт.

Но, справедливости ради, надо сказать, что и мы, эвакуированные, тоже многого не знали. Например, что молоко бывает твердым и может продаваться на рынке в виде ледяных лепешек, которые получаются, если молоко налить в тарелки и выставить на мороз – легко догадаться какова была его жирность. И также мы никогда раньше не догадывались, что простая каша под названием "И-го-го-го" (овсяная), которую выдавали в столовой на дом в качестве ДП и УДП (усиленное дополнительное питание), годится для приготовления многих разных блюд, включая замечательные оладушки и даже кисели.

ГОРЬКИЙ ПРИВКУС ПОБЕДЫ

В июне 1943 года мы вернулись в Москву. В городе еще действовал комендантский час, и дежурные, проверявшие по вечерам затемнение, могли запросто подвести под расстрел тех, кто плохо закрывал окна. Пойди, потом докажи, что ты не шпион и не даешь ориентиры вражеским самолетам-разведчикам.

Ночной небосвод еще полосовали прожектора, и то тут, то там повисали в небе большие пузатые аэростаты. Еще был покрыт сверху камуфляжной сеткой Большой театр, Кремль и Главтелеграф на улице Горького, еще поезд метро проходил без остановки мимо станции Кировская, где по слухам находилось правительство, а, может быть, и сам товарищ Сталин.

И все же что-то в мире менялось. Начались занятия в школах и техникумах. Заработало несколько кинотеатров. Открывались столовые, продуктовые и промтоварные (даже книжные) магазины. Заработали рынки. Наш Преображенский быстро завоевал популярность самого "черного" из них. Там можно было приобрести то, о чем раньше и мечтать не приходилось: колбасу, сыр, сосиски, яйца, даже пряники. Особым спросом пользовались иностранные продукты и одежда, начавшие поступать в страну по Ленд-лизу из США. Американская свиная тушенка, яичный порошок, сгущенка, шоколад – этот "джентльменский набор" был символом домашнего благополучия, знаком процветания любой советской семьи.

Правда, зарубежный дефицит можно было получить и "по распределению" на предприятиях. Так, однажды моя осчастливленная своим Профкомом мама получила по промтоварной карточке шикарную американскую кожаную куртку, снятую, повидимому, с плеча какого-то военного летчика. Мы с мамой ее потом попеременно носили много лет.

На Преображенском черном рынке из под полы во всю продавались ворованные на интендантских складах шинели, гимнастерки, пилотки, поясные ремни, суконное белье, армейские продуктовые пайки. А вскоре в больших количествах пошли трофейные товары из Германии. Это были мотоциклы, велосипеды, швейные машинки, фарфоровая и фаянсовая посуда, а, главное, одежда, одежда, одежда. Последняя поражала воображение своим шиком и разнообразием и служила предметом женских вожделений, ссор и обид. Злые языки даже говорили, что видели в театрах офицерских жен, вырядившихся в дамские шелковые комбинации и ночные рубашки, которые они принимали за выходные платья.

Но главное, что отличало тогдашнюю Москву от той, которую мы оставили, уезжая в эвакуацию, и что вселяло надежду, радовало и вдохновляло, были становившиеся все более частыми громкие победные вечерние салюты. Мы выбегали на улицу, задирали кверху головы и при каждом очередном взлете ярких цветных брызг с диким восторгом орали во всю глотку:

– Ура-а-а-а-а! Ура-а-а-а-а!!!

В честь освобождения от немецко-фашистских захватчиков Киева, Минска, Одессы, Варшавы, Будапешта, Праги и, наконец, Берлина.

А вот великий день Победы почему-то запомнился мне почти только одной всеобщей безудержной пьянкой, которая эпидемией охватила улицы города. У нас на Преображенке центром пьяных дебошей был ресторан "Звездочка", возле него демобилизованные солдаты-инвалиды дрались до крови, пуская в дело костыли и палки.

И еще была одна дикая забава: хватали на улице одетого в военную форму человека и втроем-пятером подкидывали вверх. У меня перед глазами до сих пор стоит страшная картина распластанного на булыжной мостовой лейтенанта с разбитой в кровь головой – его три раза подкинули и два раза поймали.

Глава четвертая

БЕЗРОДНЫЕ КОСМОПОЛИТЫ

АРЕСТ СПЕКУЛЯНТКИ

Я сидел за письменым столом и готовился к зкзамену по математике. Но мое внимание было сосредоточено далеко не только на синусах и тангенсах, а почти пополам делилось между котенком Тимой, игравшим носком моей левой ступни, и «банановым лимонным Сингапуром» с патефонной пластинки Вертинского. И вообще впереди было лето, каникулы, дача, речка, лес, велосипед. Кто это так по-дурацки придумал – экзамены в июне?

Неожиданно в комнату вошла мама, только что пришедшая с работы. Она была очень встревожена.

– Что случилось? – спросил я с удивлением. – На тебе лица нет.

– А где бабушка, она не приходила с работы?

Только теперь я вспомнил, что, действительно, целый день не видел бабушку, хотя обычно она в 5 часов приходила с работы домой, а сейчас было уже 7 вечера.

– Да не волнуйся ты, наверное, она зашла в какой-нибудь магазин, – стал я успокаивать маму.

– Нет, нет, столько времени по магазинам не ходят. Даже если стоять в очереди, – задумчиво проговорила она. – Но, главное, эта рожа...

В прихожей стукнула входная дверь и зашаркали шаги деда. Через мгновение он вошел в комнату, бледный, взволнованный, усталый.

– Большая неприятность, – сказал он тихо, ноги его подкосились и он чуть было не упал, если бы не оперся о стену, – сегодня днем Дору арестовали.

Я подскочил к нему, взял под руку, подвел к дивану, усадил, подложив подушку под спину.

– Как это случилось? В чем дело? Арестовали, за что? – я ничего не понимал.

– Так и знала, – сказала мама, – я сразу подумала, что-то случилось, когда увидела, как ухмыляется эта сволочь. Уверена, без Шуры и ее Степика тут не обошлось. Они донесли на нас.

Прошло не так уж много времени, и нам довелось убедиться в правильности маминой догадки. Конечно, дело было в наших соседях по квартире.

В ведомственном доме, принадлежавшем резино-ткацкой фабрике, наша семья жила с 1929 года, когда дедушку перевели сюда главным инженером из Ленинграда. Ему дали шикарную по тому времени квартиру бывшего хозяина фабрики немца Лерха.

Кстати говоря, именно благодаря активности неких предприимчивых французов и немцев и стал фабричным наш окраинный в то время район Москвы. Еще в начале ХХ века они рискнули поместить свои средства в начавшую бурно развиваться российскую текстильную промышленность. Могли ли тогда эти вовсе небогатые Штенманы, Лерхи, Мошера или Пире предположить, что в 1921 году их голыми и босыми выбросят из России, как подлых эксплоататоров – буржуев, врагов рабочего класса?

Теперь бывший хозяйский двухэтажный особняк стал домом № 6 по Суворовской улице Сталинского района города Москвы. Первый этаж, превращенный в общежитие, занимали семейные рабочие, которым в лучшем случае давалось по крохотной темной комнатенке.

И на всех была одна большая кухня с пятью-шестью покрытыми клеенками кухонными столами, где стояли керосинки. Там же на стене висели две ржавые раковины с водопроводными кранами, а за углом в коридоре сильно подванивала единственная на весь этаж грязная вечно засорявшаяся уборная. Правда, во дворе была еще вторая, уличная – деревянный клозет на два очка с выгребной ямой, к ней, как и к первой, каждое утро выстраивалась длинная очередь.

Наша квартира располагалась на втором этаже, ее до поры до времени не затронула коммунистическая реконструкция. В больших комнатах с паркетными полами еще оставались лепные потолки, в углу высился красивый камин, одетый в белую кафельную плитку, а спальню от столовой отделяли деревянные резные перегородки с вставками из цветных стекол.

Однако позже все это было тоже перестроено и подведено под все усредняющий советский стандарт: лепнина снята, камин превращен в обычную дровяную печку, а легкие ажурные перегородки заменены капитальными кирпичными стенами. В хрущевские времена, дом вообще перестроили и превратили в четырехэтажную коробку с маленькими одинаковыми квартирами.