От 7 до 70 - Геннадий Разумов

Только намного позже я начал разбираться, что к чему.

В то время в Москве было только два места, где еврей мог почуствовать себя евреем. Во-первых, это была Большая Хоральная синагога, построенная еще до революции в середине Спасско-Глинищевского переулка, круто спускавшегося с Маросейки. Одно из первых моих посещений «горки», как называли это экзотическое для Москвы того времени место, было связано с приездом знаменитой Голды Меир, когда почти весь переулок был запружен ликующим народом.

Кажется, именно после этого в течение нескольких следующих лет городские власти во время больших еврейских праздников нарочно перекрывали проезд по близлежащей Солянке. В результате весь транспорт шел к синагоге на этот Спасско-Глинищевский переулок, который вовсе не отличался достаточной шириной. Можно себе представить, что там творилось!

Второе место, где я тоже впервые в жизни оказался в однородном еврейском окружении, был Государственный Еврейский Театр (ГОСЕТ). Наследник блестящего театра Грановского, кстати, первого в СССР получившего еще до Большого и МХАТа звание Академического, он ставил в своем здании на Ордынке великолепные спектакли на идиш и имел большой успех у зрителей. Однако после трагической гибели Михоэлса, пышные похороны которого только что прошли, все изменилось. Государственный театр сняли с государственной дотации. В то время это было страшным ударом, так как оставляло артистов без зарплаты, а спектакли без декораций и костюмов. По Москве среди евреев стали распространяться платные абонементы на посещение спектаклей ГОСЕТ,а, чтобы хоть как-то его поддержать. Наша семья тоже купила несколько таких абонементов.

В это тяжелейшее для театра время назло всем врагам-антисемитам артисты возобновили постановку яркого красочного спектакля "Фрейлекс". Для меня, вообще впервые видевшего мюзикл, это было большим событием. Я вдруг узнал, что, оказывается, у евреев есть быстрые задорные танцы, роскошные своеобразные застолья и прекрасные свадебные обряды. Но особенный восторг вызывали у меня мелодичные и задушевные, ритмичные и юморные еврейские песни, отдельные из которых я слышал раньше только на заезженных патефонных пластинках.

А главное, мне посчастливилось в этом самом "Фрейлексе" в роли веселого свата-шадхена увидеть замечательного артиста Зускина, которого я еще раньше открыл для себя в великолепном шоломалейхемовском "Тевье-молочнике". Вскоре вместе с другими евреями-артистами, художниками, писателями, музыкантами Зускин был арестован и сразу же погиб, кажется, даже не в лагере, а в застенках Лубянки.

Потом ГОСЕТ совсем закрыли, отдав его сцену как бы в насмешку московскому театру Сатиры. Так был сделан еще один шаг к новому "окончательному решению еврейского вопроса", но теперь уже путем его ассимиляции...

Впрочем, это только так евреям хотелось думать.

А на самом деле оказалось, что Сталину не терпелось достичь куда более быстрого результата, и он не удержался от применения старых многократно историей проверенных традиционных приемов. Один из них свелся к успешному проведению кампании по разоблачению врачей-отравителей, в результате которой, например, в нашей районной поликлинике не осталось ни одного еврея.

С другой готовившейся в то время сатанинской провокацией мне довелось соприкоснуться, когда я зашел как-то к своему однокласснику Вале Коваленко, жившему в соседнем доме.

Дверь в валину комнату выходила на большую коммунальную кухню, где в тот вечер, впрочем, как и во все другие вечера, восседал на табурете их сосед Палыч, огромного роста мужчина, который был знаменит тем, что мог за 2-3 вечерних часа выдуть целый ящик пива, те-есть, 25 поллитровых бутылок. На этот раз, похоже, он изрядно подкрепил их еще и несколькими чекушками водки.

– Подь сюда, – негромко промычал он, не дав мне незаметно проскочить мимо.

Надо сказать, что относился он ко мне с неизменной благожелательностью.

Особенно после того случая, когда я своевременно упредил разгон, который неизбежно грозил ему со стороны его крикливой жены Клавдии за очередное посещение краснощекой вдовушки Маши, жившей в соседнем подьезде.

В тот раз мы с Валей сидели на кухне, когда вошел с улицы Палыч, еще на пороге сняв со своей лысой головы ушанку. Я бросил взгляд в его сторону и толкнул Валю локтем:

– Глянь-ка, – шепнул я, показав глазами на гладкую палычину макушку, где красным флажком алел яркий след губной помады. Пока он старательно очищал у порога ноги от снега, я тихонько подошел к нему сбоку и посоветовал заодно почистить и лысину.

Вот за эту услугу и причастность к его тайне Палыч и был ко мне благосклонен.

Но теперь, кроме выпивки, он был явно озабочен еще чем-то.

– Подь сюда, – повторил он и заговорчески склонился ко мне, оглянувшись назад и проверив нет ли еще кого-нибудь рядом. – Вчера у нас в Завкоме желающим порезвиться раздавали заточки из арматурной стали. Предупреди своих. Усек?

Я, конечно, тогда ничего не понял и, чтобы поскорее вынырнуть из облака сивушного перегара, окутывавшего Палыча, быстро кивнул головой и поспешно исчез в валиной комнате.

Вспомнил я об этом разговоре только через пару дней, когда по Москве поползли слухи о надвигавшмся погроме и о том, что для спасения от него еврейского населения к вокзалам уже подогнаны длинные составы железнодорожных вагонов.

Наверно, это соответствовало действительности, тем более, что такие акции уже были ранее проверены на чеченцах, ингушах, калмыках и прочих неблагонадежных народах. Возможно, и в данном случае промашки бы не произошло, если бы не смерть вдохновителя всех побед и бед советского народа.

РАСТОЧИТЕЛЬНЫЙ ПРОЕКТИРОВЩИК

На подходе к переселению неугодного народца, кроме артистов, врачей и прочих черезчур умных, преследования настигли наконец и техническую интеллигенцию. Не обошли они и нашу инженерскую семью.

Как-то вечером, выйдя на кухню, я обнаружил на нашем столе рядом с керосинкой помятую "Московскую правду"с жирными карандашными пометками. Я взял газету, вошел в комнату и прочел небольшую заметку под названием "Расточительные проектировщики ". В ней, в частности, говорилось:

"В то время, когда весь наш советский народ самоотвержено трудится над выполнением данных Партии и Правительству обязательств по досрочному выполению сталинской пятилетки в четыре года, по хозяйственному сбережению средств и материалов социалистического производства, кое-где еще находятся отдельные горе-проектировщики, которые позволяют себе расточительно расходовать недопустимо большие суммы народных денег.

Так, в московском Государственном институте редких металлов (Гиредмет) при прямом попустительстве дирекции некий главный инженер проекта Зайдман Александр Давидович запроектировал на заводе в узбекском городе Чирчик дорогостоющую технологическую линию по западногерманскому образцу.

Как сказали вашему корреспонденту в Парткоме института, инженер Зайдман уже не первый раз пытается протащить в свои проекты чуждые нашему советскому обществу западные стандарты и иностранные технические решения. На заседании Партийно-хозяйственного актива Гиредмета была принята резолюция, осуждающая низкопоклонство некоторых инженеров перед Западом. "Пора остановить расточительство, допускаемое безродными космополитами!" – говорилось на заседании Партхозактива."

– Спасибо этому доброхоту Степику, – заметила мама, прочитав газету, – а то мы бы и не знали, что твой папа стал таким знаменитым человеком.

А я тут же схватил пальто, шапку, перчатки и побежал к метро.

Мой отец был незаурядным инженером, известным специалистом в области холодной обработки металов. Он даже заседал по каким-то вопросам у самого Серго Орджоникидзе в Наркомате тяжелой промышленности. Сколько я его помню, он всегда много и увлеченно работал. Вечерами вместо того, чтобы отдохнуть, послушать радио, почитать газету или книгу, он садился с логарифмичекой линейкой или циркулем к письменному столу и делал какие-то расчеты и схемы для очередного левого проекта. Не думаю, что он занимался этим только ради дополнительного заработка. Он просто любил свое дело.

У отца была благородная, этакая импозантная внешность: стройная осанка, гордо посаженная голова с заемом длиных седых волос и большим породистым носом с горбинкой. Он всегда носил чистые белые сорочки, красивые галстуки и строгие темные двубортные костюмы английского покроя. Говорил он медленно, степенно, а главное, обладал ясным здравым умом, что привлекало к нему в институте самых разных людей, приходивших посоветоваться по служебным и даже личным делам.

Для меня папа был главным авторитетом во всех жизненно важных вопросах. Вместе мы решали проблему выбора моей профессии, это он меня отговаривал идти учиться в гуманитарный институт. Я советовался с ним, когда поступал в аспирантуру, когда переходил на очередную новую работу, которую в начале своего рабочего пути менял почти каждые полтора-два года, когда выбирал тему диссертационной работы и даже, когда собирался жениться.