От 7 до 70 - Геннадий Разумов

А отец Лени, Станислав Францевич Реденс (кажется, из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, без сомнения, ждала и Леню с Володей, если бы, как я думаю, не своевременное покровительство со стороны их всесильного тогда кузена Василия Сталина и, главное, если бы не своевременная кончина их великого родственничка.

Дальнейшая судьба Лени Аллилуева ничем не примечательна и мало отличалась от судьбы других моих однокашников. Он окончил вместе со всеми институт, женился на девушке с нашего курса и попал по распределению на работу в институт Гидропроект. Там он и протрубил до самой пенсии, занимался, кажется, проектированием гидротехнических металлоконструкций (затворов гидростанций, шлюзовых ворот и всяких других устройств). Некоторое время он работал в Египте на строительстве Асуанской гидроэлектростанции.

В отличие от своего брата Володи, который позже написал воспоминания, Леня никогда, нигде и никому не говорил о своем происхождении, о своих родителях. Не знаю, была ли это врожденная скрытность характера или заложенное с раннего детства неистребимое чувство страха.

ПОХОРОНЫ СТАЛИНА

Смерть главного вождя вызвала всеобщую растерянность и тревогу. Было очевидно, что предстоит ожесточенная борьба за власть. Ходили слухи, что место усопшего займет по наследству другой грузин – Берия. Недаром на похоронах он выступил с речью, в которой почти буквально повторил хрестоматийные слова Сталина, сказанные им в свое время у гроба Ленина. С тем же кавказским акцентом и с тем же пафосом Лаврентий Павлович произнес:

«Нам завещал товарищ Сталин беречь, как зеницу ока...»

В газетах было опубликовано Постановление совместного заседания ЦК КПСС, Совмина СССР, Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось о необходимости

«величайшей сплоченности руководства, недопущения какого-либо разброда и паники».

Обращало также внимание, что, кроме назначения Маленкова Председателем Совмина, Ворошилова Председателем Президиума Верховного Совета и многих других важных назначений в этом Постановлении было и странное указание,

«чтобы тов. Хрущев Н.С. сосредоточился на работе в ЦК КПСС».

Все газеты пестрели, как тогда было принято, почти одинаковыми заголовками:

«Величайшая сплоченность и единство»

«У гроба И.В.Сталина»

«Москва траурная»

«Бодр наш дух, непоколебима наша уверенность»

«Да живет и побеждает дело Сталина!»

Как полагается, тут же откликнулись и главные поэты страны. К.Симонов написал:

Нет слов таких, чтоб ими передать

Всю нестерпимость боли и печали,

Нет слов, чтоб ими рассказать,

Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!

Нет, не нашел никаких таких других слов и другой большой поэт А.Твардовский, он тут же рядом повторил почти абсолютно тоже самое:

В этот час величайшей печали

Я тех слов не найду,

Чтоб они до конца выражали

Всенародную нашу беду.

А в нижнем правом углу «Правды» 7 марта 1953 года Комиссия по организации похорон товарища Сталина сообщала

«для сведения всех организаций, что доступ в Колонный зал Дома Союзов открыт с 6 часов утра до 2-х часов ночи».

Вот эти последние строчки и послужили своеобразным сигналом к началу того массового психоза, который охватил тогда громадные толпы людей, ринувшихся посмотреть на того, кого при жизни они не только не могли видеть, но и слышали только по редким и не всегда приятным случаям. Об этом драматическом или даже трагическом эпизоде нашей истории, когда в давке погибли люди, уже много писалось, и я ни коем случае не стал бы еще раз касаться этой темы, если бы не одно очень яркое и очень личное воспоминание.

В тот день, движимый тем самым стадным чувством, я со своими двумя школьными друзьями направился в сторону Колонного зала, к гробу вождя и учителя. Наш энтузиазм сник на Страстном бульваре, откуда, колыхаясь из стороны в сторону, огромная многоцветная толпа медленно втекала в горловину Пушкинской улицы.

Очень скоро движение совсем застопорилось. Мы потоптались какое-то время возле углового здания, а затем решили всех обмануть. Выбрались кое-как из толпы и рванули через арку во двор. Правда, вскоре нам стало ясно, что таких умников было не намного меньше тех, кто шел к Сталину прямым путем.

И все-таки нам удалось пересечь несколько наглухо отгороженных от улицы больших дворов и таким образом значительно приблизиться к цели. Но, увы, из последнего двора, находившегося почти рядом с Проездом Художественного театра, дальше хода уже не оказалось. Что оставалось делать, возвращаться обратно?

И тут я увидел, что несколько каких-то находчивых ходоков взбирались по пожарной лестнице на крышу. Было очевидно, что они надеялись оттуда пролезть через чердак к другой лестнице на противоположной стороне дома и уже по ней спуститься прямо к наружному подьезду. Вот он путь к Сталину!

«Не буду дураком» – сообразил я и последовал за умными и находчивыми. Подошел к лестнице и поставил ногу на первую ступеньку. Но потом поднял голову вверх, чтобы посмотреть, куда лезу, и тут замер от неожиданности.

Сначала я даже не понял в чем дело: что-то ослепительно яркое резануло по глазам – прямо надо мной, в непосредственной близости (рукой можно было достать), из-под серого драпового пальто сверкнуло небесно-голубое пятно девичьих штанишек. Они плотно облегали круглые толстенькие бедра, к которым подбирались широкие розовые резинки, державшие на белых пуговках бежевые чулки. Взгляд магнитом тянулся туда, повыше, к пышным волнующим овалам, но было так неловко и стыдно, что я невольно отвел глаза, замер в нерешительности, а затем снял ногу со ступеньки лестницы и отошел в сторону.

...Так я и не попал к Сталину.

Глава шестая

ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ "МАГИСТРАЛЬ"

МАЛЕНЬКИЙ БОЛЬШОЙ ВООБРАЖАЛА

Нападающих было трое. Один из них, Хромой, которому я выстрелом перебил ногу, пытался взять меня справа, Второй нападал слева, со стороны фабрики. Он перебегал от одного дома к другому и неумолимо приближался к моему укрытию. Еще мгновение, и он будет совсем рядом. Но все же самым опасным был Третий. Он стоял в окне дома напротив и непрерывно стрелял из многозарядного пистолета. Шли минуты, и я ничего не мог поделать.

Вдруг с соседней улицы, высекая брызги искр из проводов, выехал трамвай. Третий прыгнул на его крышу и побежал вперед, чтобы достать меня с близкого расстояния. Но это было его роковой ошибкой. Я успел выхватить из кармана лимонку, быстро выдернул чеку и, сильно размахнувшись, бросил гранату далеко вперед. Загремел взрыв, столб пламени взметнулся вверх, сквозь него я увидел, как Третий грохнулся об мостовую.

Мне было 7 лет. Я сидел на скамейке возле своего дома и фантазировал. Мне виделись длинные взлетные полосы аэродромов, сверкающие на солнце крылья самолетов и блестящие серебряные скаты аэростатов. А неподалеку, ощетинившись острыми дулами орудий, готовился к вылету огромный хвостатый дирижабль.

С самого раннего детства я был большим выдумщиком и воображалой. Я придумывал себе роль красного командира, который то попадал в засаду и отбивался от нападающих на него врагов, то смело ввязывался в бой с крупной группой нарушителей государственной границы.

В старших классах я уже начал доверять свои сочинения бумаге: стал писать стихи, пару-тройку из них решился даже отдать в школьную газету. В 1947 году по случаю широко отмечавшегося 850-летия Москвы написал даже целую поэму. Ее я с выражением громко продекламировал с трибуны на юбилейном вечере в школе.

Но главным своим достижением считал про себя лирические стихи, например, такие:

Ночь бушует в непогоде,В небе прыгает Луна.Для кого при всей природеПляшет голая она?Охмелела ль на пирушке,Черту ль душу продала?(ветер носит снега стружкиу оконного стекла).Ветер – вот она причина,Что Луна пустилась впляс.Но не знает дурачина:Ветер – мот, стиляга, мразь.Я один в своей каморке,Мне тоскливо одному,Где, когда, в какой сторонкеЯ любимую найду?Слушай, рыжая красотка,Пожалей хоть ты меня.Вообще, я парень кроткий,А вот сердце – из огня.Я окно тебе открою,Приходи (прошу!) ко мне,Может, я тебя не стою...или все это во сне?Мы с тобой давно знакомы,Заходи же просто так!Ты – подруга всех влюбленныхВсех поэтов и собак.Что? Ты спряталась за тучи?Не дури, прошу тебя,Все равно не встретишь лучшеСимпатичнее меня!

Ну, что это было? Типичная рисовка, выпендреж, и, как я теперь догадываюсь, подсознательное стремление хотя бы в воображении чуть-чуть походить на своего «лирического героя» с бицепсами, трицепсами и прочими признаками мужской силы во всех частях тела. От героического образа которого я был так далек.