Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Массажем можно вылечить все — сказал Шульц. — Почти все. Можно почти все выразить: ненависть, преданность, брезгливость. Можно признаться в любви. Это как балет — поэзия движений. Особая философия, согласны?

— Философия трения, — вставил мой мужественный двойник.

— Сводить массаж к трению — все равно, что дирижирование называть маханием. Ни трение, ни даже сила не имеют с массажем ничего общего. Для того чтобы вы изменили ваше мнение, предлагаю начать с массажа ступней, одной из самых тонких форм этого искусства. Так что можете снять ваши кроссовки и лечь на кушетку.

Меня смущала некоторая необычность происходящего, но еще в большей степени я стеснялся запаха своих ног после езды на велосипеде и утренней уборки. Я решил возразить более энергично, но, опередив меня, Шульц встал передо мной на корточки и стал развязывать мне шнурки. Заправским движением он снял поочередно обе моих кроссовки, а затем и носки, которые аккуратно повесил на металлический поручень кушетки. Каменея, я думал о том, что его нос находится прямо у моих ступней. Их запах чувствовался уже вовсю.

— Не стоит носить обувь, в которой ноги не дышат, — сказал Шульц, мягко обняв мои ступни руками.

— Давайте я подготовлюсь к массажу, и мы сделаем его в следующий раз.

— Ложитесь и расслабьтесь. Мне и в голову не приходит упрекать вас в запахе, это естественный запах здорового тела со всеми его выделениями.

Деревянным движением я опустился на кушетку, оказавшуюся довольно жесткой.

— Да расслабьтесь же, лягте всем телом, каждой его точкой! Если хотите знать, этот запах мне даже нравится. Он гораздо приятнее того медицинского амбре, которое распространяет моя полуживая клиентура.

Обеими руками Шульц взял мою левую ногу и без всякого видимого усилия стал ее разминать. Поглаживая внешнюю сторону стопы одной рукой, большим пальцем другой руки он медленно надавливал на пятку.

— Ступня человека — это как панель управления в автомобиле, — говорил Шульц тихим голосом. — Здесь есть рычаг к каждому органу. Сейчас мы массируем пятку: она связана с тазобедренной областью. Точка чуть дальше, у края ступни, — с позвоночником. Впрочем, позвоночник лучше массировать непосредственно, чувствуя каждый его диск.

От негромкого завораживающего голоса Шульца, от его умелого прикосновения по всему моему телу шла теплая волна. Мне было невыразимо приятно, и, стыдясь, что это отражается в моем взгляде, я закрыл глаза. Расслабившись до почти неприличной степени, я почувствовал, что с мышечным напряжением ушла и моя воля. Я превратился в тело, в груду белка, в материал массажиста. Выражение «быть в чьих-то руках» заплясало в моем мозгу и налилось плотью. Это была плоть моей ступни.

— Несколько точек в ложбинке под пяткой отвечают за кишечник и мочеточник. Продвигаясь по этой ложбинке, примерно до ее центра, встречаемся с двенадцатиперстной кишкой и локтевым суставом. Дальше — пищевод, чуть выше — желудок, а рядом с ним — солнечное сплетение. Ближе к пальцам — сердце, дыхательные пути и спина, у внешнего края ступни — плечи и предплечья. А здесь — Шульц нажал на основание мизинца — ухо. Через один палец от него — глаз, следующий палец — лоб и челюсть. Наконец, большой палец — это мозг. Вам нравится такая экскурсия? А сейчас мы пройдем все эти точки одновременно. Такой способ массирования называется «крапива».

Шульц стал довольно мощно растирать мою ступню, причем его руки двигались в противоположных друг другу направлениях.

— Вижу, что нравится, и поверьте, не только вам одному. Сюда и кое-кто из ваших знакомых заходит, например, фрау Хоффманн. Уж не знаю, чем вы там с ней за закрытыми дверями занимались, — здесь Шульцу удалось развить свою мысль средствами массажа, — но чем бы вы там ни занимались, я не осуждаю вас ни в малейшей степени. Молодому организму это нужно, и лучше уж трахать старую бабу, чем заниматься онанизмом или иметь дело с девочками и их беременностью. Кстати, в отношении беременности самое безопасное — с мужчинами. Впрочем, мало ли есть способов разрядиться. Но Хоффманн-то хороша! «Ах, кажется, дверь захлопнулась!» Скажу вам на всякий случай, что ни одна из дверей Дома не захлопывается, а запирается вращением ключа. Мера безопасности. Наши стариканы постоянно где-то захлопывались, вот и было принято решение сменить замки на более безопасные. Так вот о Хоффманн. Не знаю, затронет ли это как-то ваши чувства, но дважды в неделю она приходит сюда. Ей здесь нужны две вещи: массаж и секс. Сначала я ей делаю массаж, затем мы совокупляемся, иногда — и то, и другое одновременно. Этого требует ее организм. За массаж она мне платит, за совокупление — нет, считая, очевидно, что здесь я тоже получаю удовольствие. Что ж, это разумно. Но одной Хоффманн дело не ограничивается. — Шульц перешел к моей правой ступне. — Конечно, Хоффманн — девушка не первой свежести, но право на секс за ней еще как бы подразумевается. Вы даже не представляете, кто еще ко мне приходит за этим. Наши старушки-одуванчики и черепашки! Старики, как ни странно, также бывают чрезвычайно похотливы. Оказываю ли я им, как сейчас принято говорить, сексуальные услуги? Да, оказываю. Вы спросите — почему? По целому ряду причин. Начнем с того, что я делаю это небесплатно. Моя филантропия вознаграждается либо наличными, либо пунктом в завещании. Но сводить все к деньгам — подвиньте ногу немного влево — было бы по отношению ко мне несправедливым. Дело здесь не в том, что я хочу показаться лучше, чем есть в действительности. Нет. Факт оплаты является для меня дополнительным раздражителем — до некоторой степени сексуальным. Главная причина того, что происходит (назовем это в шутку совращением престарелых), лежит в моем стремлении к разнообразию, если хотите — в любопытстве. Так, настоящий гурман свежему продукту предпочитает порой продукт подпорченный. Мне интересно касаться их дряблой кожи, разглаживать морщины и представлять их лица в молодости. У старушек, кроме всего прочего, богатый опыт — об этом тоже не забывайте. Место нашего общения — ванна или массажный стол, это сближает. Более того, всякий — даже лечебный — массаж снимает тормоза, он лежит на полпути к сексу, он уже почти секс, поскольку речь идет о телесном наслаждении. Все, как в сексе: одни любят чужое тело, другие — свое собственное, одних возбуждает чужая нагота, других — своя. И все-таки стариканы мои — экзотика, разумеется, экзотика. Того, кто питается исключительно несвежим, ни в коем случае нельзя назвать гурманом, это тоже понятно. Тело влечет, когда оно молодо. Когда кожа — не рассохшаяся морщинистая резина, когда живот — подтянут, а не свешивается на бессильных мышцах брюшины. Когда ступня — не мозолистое копыто со сросшимися пальцами, а удивительное произведение искусства с точеными бугорками косточек, с нежными светлыми волосками на фалангах и опьяняющим запахом юного тела.

Интонации Шульца, давно уже не соответствовавшие обстановке лечебной процедуры, стали сопровождаться легкой влажностью пальцев моей ступни. Усилия парализованной моей воли хватило лишь на то, чтобы приоткрыть один глаз: Шульц касался моих пальцев языком. Щекоча усами, он покрывал их легкими поцелуями. Не в силах пошевелится, я чувствовал, как манипуляции Шульца усугубляли мое безволие, вызывая омерзение и эрекцию одновременно.

В дверь постучали. Сначала легко, почти кокетливо. Через несколько секунд — настойчиво. Я знал, кто мог так стучать. Шульц, очевидно, тоже. Он приложил палец к губам и замер. Раз Шульц не отзывался, значит — успел закрыть дверь, а я этого даже не заметил. Одновременно с дверью ожил телефон. Он издавал резкие и не гармонирующие с идеей массажа звуки. Шульц беззвучно закатил глаза и растопыренными пальцами обеих рук показал, что, не открывая дверь, он лишен возможности подойти и к телефону. Под звук телефона я медленно встал с кушетки. Шульц злобно посмотрел на дверь. Но продолжительный телефонный звонок убедил стучавшего, что в массажной никого нет, и дверь уже молчала. Взяв в руки ведро и швабру, я на манер Шульца показал, что мне пора. Шульц не сопротивлялся. Он прильнул ухом к двери и несколько секунд прислушивался.

— Никто из нас даже не раздет, — прошептал Шульц, — но после такой конспирации кто этому поверит!

— Не знаю, зачем вам понадобилось закрывать дверь для массажа ног, — ответил я таким же шепотом.

Шульц пожал плечами и осторожно повернул ключ в замке. В коридоре никого не было.

До конца этого дня я ощущал нечистоту своего тела — до тех пор, пока, вернувшись домой, не принял душ. Мне было легче от того, что оставшуюся часть дня я сгребал во дворе мусор: эта работа притупляла брезгливость. Был холодный прозрачный день, и с неба изредка падали маленькие сухие снежинки. Растопыренной железной метелкой я выковыривал из травы нечто бывшее — полусгнившие листья, почерневшие конфетные фантики, американский флаг на остатках полиэтиленового пакета. Торжество разложения. Касаясь асфальта, метелка издавала скверный царапающий звук, и я снова углублялся в вымерзшую бесцветную траву. Все, что скрывала эта трава, превратилось в свою тень. В эту траву можно положить что угодно — там все станет таким же. Даже флаг сверхдержавы, да, наверное, и сама сверхдержава, окажись она в этой траве. Не могу сказать, чтобы этот флаг меня чрезвычайно раздражал. Скорее, он напоминал мне о детстве: такого рода орнамент любили цирковые дрессировщики. Они выходили немного враскачку, подкручивая усы и зная, что нравятся решительно всем — бесстрашные, неотразимые, с черными блестящими кнутами. Я восхищался их умением. Не существовало ничего такого, что не поддавалось бы их дрессировке. Они дрессировали лошадей и тигров, зебр и морских свинок, бегемотов, тюленей, собак, канареек и немного нас. Пахло лошадиным пометом, потом артистов и дымом хлопушек. А мы в зале — маленькие, восторженные. Своих мучителей животные никогда не трогали: возможно, им и не приходило в голову, что взаимоотношения с дрессировщиками могут строиться как-то иначе. Хотя — кто знает, что уж там приходило им в голову! Допускаю, что порой бравые ребята с кнутами все-таки выводили их из себя. Вероятно, детским неогрубевшим сердцем я попадал с животными в какой-то резонанс, потому что иногда мне хотелось выйти на арену и вцепиться зубами в звездно-полосатый зад дрессировщика.