Когда время становится отрицательным - Иллона Александрова

И вот, незаметно подкрался Новый 1991 год. Самый серый Новый год в моей жизни. Я встречала его у Климова, он сделал так, чтобы мы остались вдвоем. Первоначально, мы собирались идти к друзьям, но Серега передумал. Я откровенно скучала и даже не скрывала этого, а наоборот всячески выказывала свое недовольство и разочарование.

Утром мы фотографировались. Кстати, на фотографиях я выгляжу вполне довольной жизнью или собой. Недавно просмотрев страницы своего дневника за 1990 год, я пришла к выводу, что я практически всегда оставалась довольной жизнью, при любых обстоятельствах, мотивируя тем, «что все, что не делается – к лучшему». До этого декабря череда моих коротких и длинных романов, сменяющих друг дружку, а чаще, развивающихся параллельно не так больно задевали меня. Если они кончались, я просто констатировала смерть, и жила дальше в свое удовольствие. Подумаешь, горе какое – умерла любовь! Похоронить и забыть! Нет, возможно, я лукавлю, любовь Алексея Павлова – первая, которую мне предстояло похоронить. Я никогда так и не смерилась с мыслью о том, что этой любви вообще не существовало, что она погибла, не успев родиться. А я, с таким усердием занималась ее похоронами, как вдруг поняла, что не могу, не хочу, чтобы ее не стало. Мне нужна была его любовь! Но его «неопределенное ко мне чувство», ценой моих нечеловеческих усилий, переросло в совершенно определенную неприязнь. Ненавидел ли он меня, думаю, нет. Просто он не знал, как себя вести дальше. Алешка еще никогда не попадал в круговорот таких «глобальных страстей». Я, ощущая, себя с ним маленькой девочкой, наивной и беспомощной, совершенно не учитывала, что он то, как раз и был – маленьким мальчиком, сущим ребенком. Куда уж мне было это понять, я считала себя настолько умудренной опытом, к своим 18 годам, что и от своих сверстников требовала соответствия. А они были детьми. Злыми, кровожадными детьми, которые не прощают обид. Я же, со снисходительностью взрослой женщины, допускала такую агрессивность в их поведении. Я считала, что это возраст безжалостного юношеского максимализма и, что это скоро пройдет. Пройдет с годами, как все проходит. Но одновременно мне хотелось, чтобы они оставались детьми и особенно Палыч. Я любила в нем ребенка, с тонкими руками и хрупкими пальцами. Вечно взъерошенного малыша, такого неуклюжего и собранного, одновременно. С маленькими, цепкими черными глазками, которые смотрели из-под лобья так, как будто пытались добраться до самых сокровенных уголков твоей души. Они унижали, раздавливали, приводили в трепет. Но чаще он просто не смотрел в глаза собеседника, не любил, уже потом, повзрослев, он перестал прятать свой взгляд. Эти глазки-угольки я обожала больше всего. А еще губы, такие тонкие, мягкие. И непослушные волосы, и шею, и плечи, и все, все, все, что принадлежало ему, и так и не стало моим. Нет, я не в кой мере не желала обыденного телесного обладания, это было бы слишком примитивно. Я хотела большего, я хотела владеть его душой, как он владеет моей. Я мечтала о взаимности, о разделенности чувств. Разделяй и властвуй! Вечное кредо. Штампы, штампы, одни дешевые штампы. Да, я хотела власти над ним. Власти над всем миром! «Наполеон хренов» – так я себя иногда величала.

Бег времени не умолим и, дело постепенно катилось к весне. Позади остался, удачно сданный всеми, наш первый экзамен по химии. Уже забылся трудный выход на сессию. Промчался январь, заканчивался февраль. Я написала Алешке стихи, первые стихи для него – 16 февраля. Ольга Кубланова передала ему их на гистологии, сама я не решилась. Он остался один в полутемной, узкой учебной комнате. Его внимательные глаза бегали по строчкам, а я с замиранием сердца, следила за процессом чтения моих перлов, через полуоткрытую дверь. Дочитав до конца, он спрятал листок и… Закончился перерыв, все вернулись обратно в комнату, к своим занятиям. Алешка ничего мне не сказал. Ничего. Это был вторник – 19 февраля.

21 февраля 1991 года. Четверг. Утро. Лыжная база в Шувалово. Палыч имел какой-то разряд по лыжам и поэтому, когда начался второй семестр и, физкультуру нам заменили лыжами, он почувствовал себя, в своей тарелке. Я тоже обожала ходить на лыжах, особенно, когда на финише меня ждал его одобрительный взгляд. Но сегодня Алешки нигде не было. Хрустящий снег под моими полозьями вдавливался в накатанную лыжню. Но ни скорость, ни обжигающий морозом, ветер, заставляющий краснеть мои щеки – ничто не радовало, не приносило удовлетворения. Где он? Почему его нет? Но снежная лыжня оставалась пустой и безмолвной. Она таила от меня его следы.

В магазине в Шувалово я купила пять бутылок «Жигулевского» и две бутылки лимонада. О, по тем временам достать бутылочное пиво было редкой удачей. Я пешком добралась до Выборгского шоссе, а дальше трамваем до дома. Времени оставалось в обрез – надо было собираться на английский. Я из ванной крикнула Вике, своей любимой, младшенькой сестренке, чтобы она открыла бутылку лимонада. Но… Пока я тащила свой драгоценный груз, все плохо приклеенные, почти одинаковые, маленькие этикетки отвалились и, согласно теории вероятности, в данной выборке, Вика, естественно открыла пиво. Ну, не пропадать же добру – я выпила бутылку почти залпом и помчалась в институт. Выглядела я великолепно: синяя плюшевая юбка, с воланом, натянутая чуть ли не на шею (иначе ее просто нельзя было носить, она была мне невозможно велика. Да, одежду по размеру я научусь покупать значительно позднее), Викин красный свитер и мои новые, кооперативные сапожки гармошкой. Я так подробно останавливаюсь на описании своего гардероба, только потому, что, часто вещи, которые я одевала, задавали определенный тон моего поведения, в диапазоне от женщины-вамп до простой деревенской пастушки.

Конец ознакомительного фрагмента.