Гильгамеш - Роман Светлов

Сегодня Гильгамеш шел не для того, чтобы выразить сыновнее почтение. Сегодня в нижний этаж Кулаба его привело беспокойство. Одетая в белый полотняный плащ, жрица сидела перед алтарем на широком табурете. Занятая молитвой, она долго не оборачивалась к вошедшему и, пользуясь этим, Гильгамеш застыл в своей внимательной невнимательности. Ему нужно было сообразить, с чего начать речь, как подсказать матушке причину беспокойства, какими словами передать те странные образы, что пришли ему во снах.

Был один сон, регулярно тревоживший Большого, тревоживший с тех дней, как он стал помнить себя. Гильгамешу мнилось, будто он опять маленький, беспомощный сосунок, качающийся в люльке, приделанной цепями к высокому потолку. Гильгамеш видел и понимал все с отчетливостью взрослого, но не мог ничего сделать, сказать, и это бессилие вызывало тоскливое предчувствие. Ужасное событие не заставляло себя долго ждать. Над люлькой появлялось искаженное ненавистью мужское лицо в завитушках охряной бороды. Мгновение, только одно мгновение бешеные, безумные глаза разглядывали ребенка, а затем Гильгамеша подхватывали грубые мужские руки, несли куда-то и бросали. Да, бросали; Большой отчетливо слышал свой плач — беспомощное мяуканье новорожденного — слышал утробный рык мужчины, после чего грубые руки разжимались и тошнотворный ужас бездны, разверзшейся под ним, охватывал Гильгамеша. Это самое непереносимое ощущение — пустота, которая засасывает и несется вместе с тобой. Когда удар о землю казался неминуемым, на Гильгамеша опускался кто-то громадный, затмевающий собою все небо. Вокруг его тела смыкались обручи твердых как камень когтей. Когти держали цепко, но не грубо, громоподобно били по воздуху многосаженевые крылья, и Большой чувствовал, что уже не падает. Гигантский орел возносил его к облакам. Так быстро возносил, что башня, из которой выбросили Гильгамеша, вскорости казалась размером со ступку для пряностей. Когда она совсем исчезала из виду, начиналось самое странное: орел пронизывал небеса — лазуритовые, смарагдовые, яхонтовые. Какие-то неопределенные лики, напоминающие лики храмовых идолищ, с изумлением выглядывали из-за небесных сфер. Кто-то пытался их остановить, но тяжко взмахивающий крыльями орел мчался все выше, выше — куда? Ни разу Гильгамеш не увидел конца полета. Приходило время просыпаться, и вместе с беспокойным вопросом «куда?» Большой погружался в привычный мир.

Не раз спрашивал Гильгамеш о значении этого сна, но Нинсун всегда отмалчивалась. Как казалось Большому, сон сей тревожил матушку не меньше, чем его. Иногда жрица бормотала что-то о тайне, иногда напоминала о дружбе Лугальбанды с орлом из восточных гор, однажды сказала, что Гильгамешу снится сказка, которую когда-нибудь будут рассказывать о нем. Но ни разу Большой не слышал прямого ответа.

Впрочем, сегодня речь шла о другом. Дождавшись, когда жрица повернулась к нему лицом, молодой владыка Урука спросил ее о здоровье.

— Мне хорошо. Я радуюсь, повелитель.

Круглое, все в глубокомысленных морщинах, лицо жрицы сделалось внимательным. Высокий нос горделиво поднялся, а глаза подернулись вуалью сосредоточенности. Гильгамеш знал, что это означает: Нинсун была где-то поблизости, она открывала себя женщине. Жрица откинулась назад, спиной и затылком прислонившись к алтарю, полузакрыв глаза. Голос ее стал каким-то прозрачным, его тембр уже не походил на человеческий.

— Говори, сынок. Я, Нинсун, слушаю тебя.

Гильгамеш нахмурился.

— Матушка моя, мудрая Нинсун, снова мне приснились сны, и я опять в растерянности. Нет, матушка, теперь речь не об орле и башне. Даже странно, но ночь разговаривала со мной по-другому… — Большой запнулся.

— Говори, сынок, говори, мой герой. Я тебя слушаю. — Руки жрицы, доселе опущенные вниз, плавно поднялись и легли на колени.

— Я видел ночные светила, мудрая. Стоял на вышине Кулаба, смотрел в небеса и ждал знамения. Не знаю, как выразить словами, но ждал с вожделением, словно юную деву. И вдруг что-то прянуло сверху, бесшумно затмило на миг звезды и упало мне на грудь. Камень — не камень… нет, все-таки скорее камень, огромный, как дом, тяжелый — не шевельнешься. Я хотел сбросить его — не получилось, хотел разбить ударом, но только онемела рука. Я жал его грудью, а он гнул меня к земле. Он был сильнее меня и, странно, гнев на это во мне не поднимался. Тогда я склонился перед ним. Чудо! — камень сам собой снялся с груди, отлетел от Кулаба и лег на землю. Раздались крики, зажглись факелы, вся здешняя сторона Урука сбежалась к пришельцу с небес. Они славили его как… как героя и кланялись, словно правителю. Даже мои люди целовали землю перед ним. Удивительно, но снова я не испытывал гнева. Я спустился с Кулаба, прошел сквозь толпу и взял его в руки. Теперь он казался легким, теплым, надежным. Не камень — близкий человек. Я прильнул к нему, словно к тебе, матушка, вернулся в Кулабу, принес сюда, положил к изножию алтаря. Ты же сказала: «Пусть он будет равным тебе, пусть этот камень станет равен с тобой!»

Переводя дыхание, Гильгамеш умолк. На лице жрицы появилась нетерпеливая улыбка, будто она слышала нечто давно ожидаемое, предвкушаемое уже много лет.

— Славный сон, сынок. Это все?

— Нет, матушка. Следующая ночь принесла еще один сон. Только я видел день, видел горожан, воздвигающих стену, видел, как где-то на закате собираются пыльные тучи. И тут бесшумная черная молния пробороздила небо. В прибрежную часть Урука упал топор. Гигантский, диковинный, из лазурной небесной меди, он сиял на солнце, словно малое солнце и народ бросал работы, сбегался к нему, позабыв обо всем. Люди теснились вокруг топора, всхлипывали, славословили совсем как тот камень. Я прошел сквозь толпу, поклонился топору, взял его в руки — он так ладно лег на ладонь, что я возгорелся к нему сердцем. Так возгораются, наверное, к жене или брату. А потом принес топор сюда, в Кулабу, и ты, матушка Нинсун, повторила: «Пусть он будет равным тебе, пусть этот топор будет равен с тобой».

Жрица засмеялась — весело, с облегчением.

— Славный сон. Он последний? Или есть еще один?

— Последний, — вздохнул Гильгамеш. — Подскажи, мудрая, что славного в этих снах? Отчего оба раза я просыпался со смехом на устах, а потом начинал пугаться, тревожиться?

— Не нужно тревожиться, — лицо жрицы стало спокойным, довольным. — Сны предсказывают тебе спутника. Героя, что силой будет равен Лугальбанде — его руки из камня, которым выложен небесный свод. Этот герой будет твоим другом, советчиком, братом. Ваша слава затмит славу других шумерских богатырей. Города воспоют вас, черноголовые станут набирать полную грудь воздуха и торжественно округлять глаза, прежде чем произнести ваши имена. Я счастлива — такого спутника не было еще ни у кого из живущих! — закрыв глаза, жрица блаженно умолкла.