Наско-Почемучка - Георгий Струмский

Наско кидает новые письма в карман, туда, где уже лежит письмо про черепаху и письмо от Главного конструктора. Он положил руку на моё плечо и смотрит вперёд.

Осогово растёт и уже обнимает нас со всех сторон. Кусты расцветают первыми робкими цветочками. Деревья прислушиваются к песням своих жизнерадостных обитателей, ловят вершинами солнечные лучи, не хотят позволить солнышку уходить на запад. Слышится приглушённое постукивание дятла. Руен прячет свою голову в белых облаках.

В голове у Наско роятся новые вопросы и спешат сорваться с губ.

Почему дым поднимается клубами?

Почему облака не падают на землю?

Почему осины дрожат даже тогда, когда нет ветра?

Почему у водопада пена белая?

Почему листья плоские и тонкие?

Почему в густом лесу деревья более тонкие и прямые?

Где рождается эхо?

Что находится по ту сторону горизонта?

А я вглядываюсь в приближающиеся таинственные горы, гляжу на Наско и, замирая, думаю о наших будущих приключениях.

Я знаю, что мой друг, так же как и я, любит спорить и играть в шахматы до потери сознания. Но в отличие от меня он не любит откладывать сегодняшние дела на завтра.

И сегодняшние вопросы тоже.

Мы уже четвероклассники.

Перед нами — огромное бесконечное лето.

А сколько вопросов задают те, кому уже исполнилось двенадцать? Может быть, ещё больше нас. И нам скоро будет двенадцать. Наско-Почемучка глубоко вдыхает свежий воздух, морщит лоб, пригибается, чтобы не так хлестал в лицо встречный ветер, и глядит на тонкий дымок, который вьётся над каким-то далёким домиком и, извиваясь, превращается в вопросительный знак.

Тысяча и один Иван

Из блокнота писателя

Почему мы живём на Земле и даже не догадываемся, что она вертится?

Этим летом оказался я в пионерском лагере «Три бука» в Осоговских горах. На краю большой поляны расположились белые домики. Они глядели на восток глазами-окошечками.

Мы шутили, что два домика, те, что повыше других, — точно два статных и высоких брата, а хижинка, что пониже, — точно хрупкая «Ёлочка-сестричка», как об этом поётся в песне.

Вокруг домиков бесконечным хороводом кружились зелёные горные вершины, окутанные тенью и прохладой. Они прислушивались к таинственной песне гор, звучащей с незапамятных времён.

Сосновые ветки с любопытством заглядывали в окна наших светлых комнат. Иногда бродячее облачко садилось отдохнуть на красную крышу одного из домиков, прежде чем пуститься в далёкий путь, в сторону равнины, которая словно бы покачивалась, как огромная пёстрая колыбель, привязанная к вершинам Осогова и Рила.

Я люблю свежий горный воздух, упоительно пахнущий цветами и травами, поэтому и попросил, чтобы для меня здесь поставили палатку, которую я тут же загромоздил своими пожитками, состоявшими из раскладушки, двух грубо сколоченных стульев, портативной пишущей машинки, стопки чистой бумаги и коричневых томиков Аркадия Гайдара.

Работа спорилась. Я надеялся, что дней за десять я сумею выполнить заказ одной из софийских редакций и отправлюсь восвояси.

Тёплым июльским вечером приехал грузовик из села Струмского. До меня доносились детские голоса, ребята разгружали свой багаж, шумно устраивались на новом месте, но я не вышел наружу. Не хотелось оставлять приютную прохладу моей палатки.

— Милчо, осторожнее с радиостанцией! — кричал кто-то.

— Данчо, дай мне руку, я никак не слезу! — пищал тоненький голосок. — Только сначала возьми альбом и смотри, чтобы листки не рассыпались.

— Товарищ Николов, можно, мы с Наско будем жить вон там, наверху? Оттуда видно вершину Руен.

Потом голоса отдалились и стихли.

Я перестал думать о новых обитателях лагеря и опять взялся в сотый раз переписывать абзац, который никак не получался и мучил меня с самого утра.

Близился вечер.

Насторожило меня какое-то неясное и продолжительное шушуканье.

Кто-то то ли полз, то ли крался мимо палатки.

Через проём я увидел, как чья-то тень метнулась по земле и скрылась. Вроде бы ползли двое. Кто-то ойкнул, другой шикнул на него.

Я встал, неслышно подошёл к палаточному окошку. Придав своему лицу самое свирепое выражение, я стал у окна и начал ждать. Ойканье повторилось. Из-за брезентовой стенки показалась чья-то тень, качнулась и двинулась в сторону палатки. Сначала появился тёмный ёжик чьих-то волос, следом — вспотевший лоб. Сверкнули стёкла очков, которые едва держались на курносом веснушчатом носишке.

Увидев страшную мину, которую я постарался изобразить, хозяин очков замер. Я не мигая глядел через свои толстые, в пять диоптрий, стёкла. А на меня смотрели глаза, наоборот, часто мигающие от смущения и неловкости.

Тень возле стенки снова качнулась, и придушенный голос спросил:

— Наско, что ты там видишь?

Вопрос был явно обращен к возникшей перед моим окном голове. Но голова так и оставалась неподвижной и безмолвствовала. Только хитроватые глаза часто-часто моргали.

— Ну, Наско, видно, что ли? — простонал голос. — Мне тяжело тебя держать.

Я снял очки и подмигнул.

Тогда две поцарапанные и замурзанные руки протянулись к оконной раме.

Палатка качнулась.

Виновато улыбаясь, обладатель любопытной головы спросил:

— Почему вы не зажгли лампу? Ведь уже смеркается.

— У меня нет лампы.

— Хотите, мы протянем провод и поставим электрическую лампочку?

Я не успел ответить, потому что слабеющий «подземный» голос простонал:

— Эй, Наско, ты мне хребет сломаешь!

И голова скрылась. Тень вздрогнула, распалась на две половинки, и кто-то за окном тяжело шлёпнулся на землю.

Так я познакомился с Наско-Почемучкой и с Ванкой.

Через минуту оба вошли ко мне в палатку, на этот раз через дверь. Стряхнули землю и налипшие травинки со своих коротких штанишек и белых рубах и протянули мне руки. И, оглядев мою обстановку, тут же принялись за дело.

Через час в моей палатке горело электричество. Наско и Ванка представили мне Цветанку и Латинку — «самые симпатичные девчонки в нашем отряде, даже мальчишки соглашаются с ними дружить», — сообщил Наско торжественно, а Цветанка и Латинка прямо засияли от такой похвалы. Познакомили меня с центром нападения школьной сборной: «Это Данчо, он никак не верит, что Земля круглая».

Самый маленький — Милчо Техника — представился мне самостоятельно.

А через несколько дней они сумели сделать меня участником почти всех своих планов и игр. Говорю «почти», потому что не было никакой возможности вникнуть во все планы и принять участие во всех играх при неистощимом воображении Наско-Почемучки и при неисчерпаемой энергии ребят из Струмского.

Однажды мы целый час искали в лесу Милчо Технику, который потерялся во время игры в пряталки. Мы обнаружили его, когда он стал громко кричать от страха. Оказывается, он увидал лошадь и его испугала эта неожиданная встреча.

Мы совершили поход к вершине Руен. Впереди с компасом в руках шествовал Наско. Но он и без компаса прекрасно ориентировался в горах и в долинах и в переплетённых, точно джунгли, зарослях. Очень точно определял направление по мху и лишайникам, покрывающим камни, по корням деревьев, а ночью — по крупным летним звёздам, которые знал, как свои пять пальцев.

— Да это же совсем просто, — объяснял он. — Крона дерева гуще с южной стороны. Муравьи возводят муравейники тоже с южной стороны ствола или валуна. В жару с южной стороны на деревьях выступает больше смолы, чем с северной.

При помощи радиостанции, смонтированной наверху, в комнате двух приятелей мы по радио связались с Софией и разговаривали с Васко, двоюродным братом Наско, учеником школы имени Юрия Гагарина.

Николов, симпатичный и всегда улыбающийся учитель из села Струмского, открыл в лагере первую выставку произведений Латинки.

На открытии не было прославленных искусствоведов — вероятно, их задержали в Софии неотложные дела. Отсутствовали, разумеется, и корреспонденты центральных газет. Но Милчо Техника, который к тому времени ещё не потерял свой фотоаппарат, сделал хорошие снимки. На групповом портрете я нахожусь слева от Николова, но меня видно только до носа, остальное у Милчо не поместилось в кадр. Экспозиция была устроена с теневой стороны «Ёлочки-сестрички». Рисунки были прикреплены к стенке кнопками.

Гордая и взволнованная Латинка в новом платье цвета морской волны смущённо сутулилась возле соснового ствола. Я ей рассказал, что когда-то подобную выставку устроил сам Владимир Димитров-Мастер. Его выставка в селе Шишковцы была развешена среди его двора между грушевых деревьев и яблонь. Картины были прикреплены прищепками к бельевым верёвкам. В «выставочный зал» в молчании прибывали зрители. Крестьяне и крестьянки, дети, старики — все шли, чтобы взглянуть на ослепительно белое солнце на холсте, на яблоки и крупные гроздья винограда, на нежные профили мадонн, на золотые снопы, которые несли крепкие и здоровые жнецы. Зрители шли, чтобы узнать самих себя на холстах, написанных жаркими и вечно не стареющими красками… И там, говорил я Латинке, тоже не было фоторепортёров, и критики не попали в эту картинную галерею: погрузившись в столичные развлечения, они проглядели столицу настоящего искусства. И всё же вряд ли в то время была на свете выставка прекраснее той.